Милюков

Его регулярно посещала жена. Правда, между супругами, разделенными сеткой, прохаживался охранник, но в разговор не вмешивался и вообще не прислушивался. На всякий случай беседа шла по-болгарски, и Анне удавалось передавать мужу все важные новости. В один из визитов она осторожно сообщила об убийстве министра народного просвещения Н. П. Боголепова студентом Петром Владимировичем Карповичем.

Карпович учился в Германии. Когда стало известно, что по распоряжению министра в 1900 году 183 студента Киевского университета за участие в волнениях были отданы в солдаты, в январе — первых числах февраля 1901 года в Берлине состоялось несколько сходок русских студентов, на которых было решено ответить силой на акцию министра. По своей воле Карпович, установивший связь с формировавшимся террористическим крылом Партии социалистов-революционеров, выехал в Петербург, 14 февраля явился в Министерство народного просвещения, добился приема у министра, передал ему фиктивное прошение об открытии реального училища в Чернигове, а затем, когда Боголепов повернулся спиной, выстрелил в него из револьвера, спрятанного то ли в кармане, то ли в рукаве. Доставленный в больницу Боголепов через две недели скончался. Карпович был приговорен к двадцати годам каторги, но позже переведен на поселение, откуда бежал за границу.

Милюков в воспоминаниях признавался, что при сообщении об убийстве министра «порядком струхнул», ведь именно ему могли приписать подстрекательство к террористическому акту в речи, посвященной памяти Лаврова. Опасения усилились, когда начались допросы. Милюкова сочли настолько важным преступником, что следователем по его делу был назначен опытный полицейский служака генерал Шмаков. Однако в его распоряжении не было бесспорных фактов грубых нарушений подследственным законов империи, и последний этим сполна воспользовался.

На обычное заявление Шмакова, что следствию «всё известно» и допрашиваемому остается только признать вину и рассказать подробности, тот, естественно, ответил, что понятия не имеет, в чем его обвиняют. Постепенно из вопросов генерала стало ясно, что властям известно очень немногое — по сути, только то, что Милюков участвовал в собрании и произнес речь. Осведомитель был малокомпетентен и просто не понял, о чем в ней говорилось, упустив главное — что Милюков призывал к благоразумию, но этот призыв был воспринят студентами прямо противоположно.

Допросы прерывались и возобновлялись. Павел Николаевич совсем приободрился, когда Шмаков, повертев в руках пресловутый проект конституции, небрежно отложил его в сторону, бросив полупрезрительно: «Это, должно быть, какой-то исторический документ?» — на что получил подтверждение.

Арест Милюкова, естественно, обсуждался коллегами. Впрочем, некоторые из них теперь считали его бывшим коллегой, необдуманно оторвавшимся от научной деятельности, в которой он имел весьма благоприятные перспективы. С. Ф. Платонов писал М. А. Дьяконову 4 февраля 1901 года: «Слышали ли Вы, что Милюков сильно компрометирован и задержан? Последний год он исчез с нашего горизонта и ушел в кружки, я не видел его с марта и слышал о нем то, что вызывало недоумение и сожаление. Наука его потеряла»^{249}

.

Милюкова освободили из-под ареста 14 июня 1901 года, объявив, что приговор по его делу будет вынесен позднее, а пока ему запрещается жить в Петербурге. Павел Николаевич сохранял благодушное настроение — он писал И. Шишманову, что «на новую главу Одиссеи» смотрит с оптимизмом, тем более что время в тюрьме не прошло для него даром^{250}.

Была середина года, и Милюковы решили провести летний сезон в Финляндии, в небольшом курортном городке Ловиса, недалеко от русской границы. Естественно, с собой были взяты учебник финского языка и словарь, и Павел Николаевич пытался практиковаться в новом языке с местными жителями. В первый же день в казавшейся тихой и сонной части Российской империи, пользовавшейся автономией и по внутреннему устройству напоминавшей соседние скандинавские государства, он попал впросак: выйдя на дорогу, он по-фински обратился к местному крестьянину, но тот отвернулся, бросив сердитую фразу на шведском языке. Оказалось, что именно в этом поселке жили шведы, а финский язык считался чуждым, говорившие же на нем рассматривались как недружественные пришельцы. Так Милюков еще раз убедился в необходимости осторожного отношения к национальным проблемам, учета национальных чувств и даже предрассудков не только в политике, но и в быту.