Милюков

В своих воспоминаниях Милюков был довольно осторожен в оценке взаимоотношений между родителями. Будучи человеком крайне деликатным во всём, что не касалось крупных политических вопросов, он стремился осветить как можно более общими словами ранние детские впечатления о родительских склоках, глубоко запавшие ему в душу, но подчас они всё же прорывались. Вот одно из них: «Мы сидим в слабо освещенной керосиновой лампой комнате. Между отцом и матерью ведется крупный разговор, для нас непонятный и кончающийся тем, что в отца летит тарелка и разбивается о противоположную стену. Мы сидим ни живы ни мертвы и потихоньку хныкаем. В таких случаях на младенцев не обращают внимания — и напрасно. Эта сцена отложилась у меня в памяти на всю жизнь»^{34}.

Историк Н. Г. Думова полагает, что у Милюковых семьи как таковой не было — между родителями существовал настолько глубокий разлад, что дети были предоставлены сами себе^{35}. Разлад действительно был, но он не разрушил семью, а о детях заботились так, как было принято в столичных разночинных семьях. Отец, занятый делами, предоставил все родительские заботы матери. В воспоминаниях Павла Николаевича говорилось: «Руководила нами мать; к ней мы были гораздо ближе — и ее по-своему любили, хотя и страдали по временам от припадков ее воли. Однако ее заботы ограничивались преимущественно внешней стороной воспитания и, вероятно, немногими моральными внушениями общего характера»^{36}

.

Мать, Мария Аркадьевна, была дама энергичная, волевая, шумная, временами даже истеричная. Дочь подполковника, она гордилась дворянским происхождением, кичилась девичьей фамилией Султанова, которая якобы должна была свидетельствовать об очень знатных восточных предках.

Она не только воспитывала детей в том духе, который сама усвоила и который был свойствен ее приятельницам, но и фактически являлась главой семьи. Ее нрав сложился еще до брака с Николаем Павловичем. Первым ее супругом был некий помещик Баранов, столь оголтелый крепостник, что его прикончили в поле крестьяне.

Милюков, по-видимому, не случайно включил рассказ об убийстве Баранова в свои мемуары^{37}

. Эпизод глубоко врезался в его память и стал, вместе с другими впечатлениями детства, одним из элементов того фундамента, на котором строились будущие либеральные воззрения Павла.

И природный характер матери, и ее дворянское происхождение, и первый брак, завершившийся гибелью мужа, предопределили ее поведение в новой семье. Кроме истерической выходки с бросанием тарелки Павлу особенно запомнились телесные наказания, которым он с братом подвергался в детском возрасте за малейший выход за рамки материнских наставлений. В «Воспоминаниях» читаем: «Конечно, общий уровень культурного быта семьи не мог не отразиться на нас: мы знали правила поведения, подчинялись им и вышли послушными, благонравными мальчиками»^{38}.

Скорее всего, мать всерьез считала, что именно поркой детей, которую под ее руководством осуществлял послушный супруг, она создает и укрепляет свое семейное владычество. Телесными наказаниями детей, тем более осуществляемыми мужем по ее команде, она старалась компенсировать раздражение по поводу своей «неудавшейся жизни», считая второй брак явным мезальянсом. Вот как вспоминал об этом Милюков: «Кара появлялась как-то внезапно и была неумолима. Слезы, вопли, просьбы о прощении — ничто не помогало. Решение, продиктованное, конечно, матерью, выполнялось отцом. Приготовления к экзекуции ощущались, кажется, еще страшнее самой экзекуции. Потом отчаяние, нечеловеческие крики, боль, злоба, непримиренный конец, чувство обиды, несправедливости… Телесное наказание рвет моральную связь и уничтожает доверие к родителям. Между детьми и ними становится стена; за невозможностью взаимного понимания, сговора и убеждения создается система укрывательства внутренних побуждений и, по необходимости, лукавства и лжи»^{39}. Из этих строк отчетливо видно, насколько глубокий след в его душе оставили отвратительные физические наказания. Это был еще один камушек в основание той системы моральных ценностей, которая формировалась у нашего героя.

Впрочем, ценности эти были весьма относительные. Саму систему оброка, фактически сохранившегося на два с лишним десятилетия после отмены крепостного права, ребенок воспринимал как должное — разумеется, по своим, чисто детским мотивам. У матери было небольшое имение в Ярославской губернии, и ежегодно в доме, где жила барыня, появлялись крестьянские посланцы — сильно «окавшие» мужики в армяках и лаптях, бабы в больших не очень чистых платках, привозившие всякую снедь. Павлу особенно по душе были черные жирные лепешки. Дома пытались их печь, но крестьянские были вкуснее. Так что первые контакты с земледельцами оставили в памяти скорее благостные чувства, хотя и сопряженные с чем-то странным, непривычным.