Милочка

— Пойдемте, пойдемте же скорее, бабуся! — не слушая ее, говорила Милочка.

— Да отвяжись ты! Вот еще выдумала! Стану я по деревням шататься! — ворчала бабушка, продолжая вязать чулок. — Все глупости выдумываешь… Уж который год я из дому не выхожу… а она тут пристала.

— Как это — «из дому не выходите»? Ведь в церковь же ездите? — возразила Милочка.

— Вот тоже сравнила!.. В церковь, конечно, езжу.

— А знаете, бабусенька, навестить больного — все равно, что навестить Христа… заключенного в тюрьме тоже… Я уж это наверное знаю! — с жаром говорила Милочка. — Мне мамаша читала Евангелие, там это сказано… да и сама мамаша мне говорила не раз… Сходимте, милая, полечите Аксинью, право! И потом наймите какую-нибудь женщину походить за ней, пока она больна… Ну, пожалуйста, голубушка, пойдемте! Нехорошо же, бабуська, не слушаться Евангелия.

Бабушка украдкой посмотрела на Милочку, на ее блестящие глазки, на разгоревшиеся ее щеки, сердито покачала головой, поворчала о том, что «яйца курицу не учат», что она получше ее знает Евангелие, но тем не менее случилось, что через час времени Фома запряг в коляску серых одров, и «матушка-барыня Евдокия Александровна изволила поехать со двора». Она отправилась с Милочкой в Перепелкины Выселки и навестила тетку Аксинью. Бабушка расспрашивала Аксинью об ее болезни, о том, как и чем она живет; подговорила тут же какую-то старушку поухаживать за больной, обещала прислать лекарств, всякой провизии и обещала помогать ей.

Когда серые благополучно доставили в Ивановское бабушку со внучкой, Евдокия Александровна, оставшись одна, долго рассуждала сама с собой.

«Девочка добрая, конечно… Сердце у нее золотое! — шептала она про себя, взявшись за чулок: — но воспитание — ужасное… Ну, да я скоро управлюсь с ней… Скоро! Перестанет она этак вольничать!»

VI

Кого-то в самом деле прибирают к рукам

Время шло, а Милочка все еще пользовалась полною свободой: ходила навещать своих деревенских знакомых, одна бегала купаться, лазила в окна, Евдокию Александровну по-прежнему звала «бабусей» или «бабусенькой», по-прежнему вмешивалась «не в свое дело» и «совала нос, куда ее не спрашивали», — ну, одним словом, оставалась по-прежнему «вольницей».

За то сама бабушка, Евдокия Александровна, заметно изменила свой образ жизни.

Она уже давно свое домашнее хозяйство поручила Марфе и Дуняше, а полевыми работами и вообще всеми делами в Ивановском заведывал староста, каждый день приходивший к ней с отчетом и каждый раз, говоря о положении дел, начинавший свой рапорт словами: «В усадьбе, матушка Евдокия Александровна, все обстоит благополучно», хоть затем иногда ему и приходилось докладывать о том, что подохла телушка или волк корову «задрал», или заболел рабочий, или что-нибудь подобное в том же роде.

Бабушка уже давно вела сидячую жизнь: из спальни она переходила в столовую — в свое кресло, из столовой, летом, в хорошую погоду, иногда ходила посидеть на балкон, оттуда опять возвращалась в столовую, а из столовой после ужина шла спать. Вот и все ее переходы в течение дня. Только еще изредка она спускалась в цветник и заглядывала в ближайшую к дому аллею.

Теперь же, когда она решилась повнимательнее заняться Милочкой, ей пришлось часто оставлять свое мягкое, покойное кресло.

Началось с того, что Милочка уговорила ее пойти с ней в сад и пройтись по двум или по трем аллеям.

— Ах, душечка! Я уж так давно не ходила туда! — отнекивалась бабушка. — Там, я думаю, сыро…

— Что вы, бабуся, где же теперь «сыро»? — возражала ей внучка. — Теперь и болота-то высохли. Почти две недели не было дождя…

— Ноги, милая, стары… силы у меня не прежние! — говорила бабушка: ей даже было страшно подумать о том, чтобы оставить свое покойное кресло и идти «шататься» по саду.

— Ничего, бабуся! Как-нибудь, потихоньку-помаленьку… Вам нужно ходить, моцион полезен, — а вы все сидите! Как же это можно! — убеждала ее Милочка. — Так ведь и без болезни больны будете… Непременно вам нужно гулять!

— Ну, уж немного пройдусь с тобой. Нечего делать! Уж очень хорошо ты уговариваешь! — сдалась, наконец, бабушка и, с улыбкой взяв Милочку за руку, пошла в сад.

На другой и на третий день повторилась та же история, и подобные прогулки стали совершаться каждый день. А Дуняша, указывая в окно на бабушку, с удивлением говорила Протасьевне:

— Смотрите, смотрите! Барыня-то в саду гуляет.

Когда Милочка являлась за бабушкой, чтоб идти гулять, та уже не сопротивлялась, не отнекивалась, — покорно оставляла свой чулок и, взяв костыль, брела за внучкой в сад.

Но садом дело не ограничилось. Милочка стала убеждать бабушку, что гулять все по одному и тому же месту довольно скучно, что было бы веселее пройтись по цветущим лугам, или по полю, посмотреть на зреющие хлеба, на тихую синюю речку, на серые деревушки, мелькающие вдали, на белую сельскую церковь, блистающую из-за перелеска своим высоким шпилем.

— Нет, Милочка! Не могу так далеко… сил моих нет! — говорила бабушка, самым решительным образом отказываясь идти далее своей липовой аллеи.