Милосердие палача

Сам дом был частично разрушен, а частично сожжен. Шесть колонн, которые некогда поддерживали второй этаж здания, сейчас оказались без дела и бессмысленно смотрели в хмурящееся небо. Хорошо сохранился только флигель с остатками крыши из затейливо выгнутой немецкой фигурной черепицы.

Был разгар дня, на небе громоздились облака, обещая смену погоды. Где-то погромыхивало.

Кольцов оставил своего небольшого, но, видать, весьма смышленого конька у входа в дом и он, едва только его разнуздали, принялся выщипывать обильно поросший муравой двор. «Пусть отъестся вволю, кто знает, куда и сколько еще скакать».

Внимательно осмотрев дом снаружи, Кольцов не нашел никаких признаков обитания или засады. Будь где-нибудь здесь люди, чистый, неподвижный, наполненный ароматом зелени воздух был бы хоть в малой степени пропитан запахом цигарок. Можно спрятаться и беззвучно затаиться, но выдаст запах табака. Мужиков без самосада здесь не водится.

Кольцов зашел во флигель и сел на первом этаже у полуразбитого окна, где наверху сохранилась арка от витражных стекол. Шатающийся венский стул под Кольцовым был вспорот, и сквозь обивку торчали пружины: пришлось подложить кусок доски. На грубом, видно, еще из Германии завезенном столе (приезжали-то бедняками и наживали богатство уже на русской степной земле, работая как волы) лежали какие-то гроссбухи с полувырванными-полусожженными страницами. На одной из хозяйственных книг виднелась надпись: «Мериносы рамбулье-негретти: случка и приплод…». На второй: «Каракульча. Опытное хозяйство».

«Как быстро можно разрушить великолепно налаженное хозяйство! И сколько лет потребуется теперь, чтобы его восстановить? – подумал Кольцов. – Конечно, с победой социализма трудящиеся с удвоенной энергией возьмутся за работу. Ведь это будет все наше… Но как трудящимся без Доренгольца восстановить стадо рамбулье-негретти? Как научиться снова получать драгоценную каракульчу, за которую европейские модницы платят бешеные деньги?»

От мысли о том, какой долгий путь отделяет сегодняшний день от дня всеобщего счастья, о котором некогда так наивно и восторженно мечталось, Кольцову стало как-то неуютно и одиноко. Полуразрушенный, пустой дом навевал тоску.

Павел глядел в окно, слушал, как аппетитно и равномерно его конек щиплет сочную пока еще траву, и ощущал непонятное беспокойство: у него было такое ощущение, будто в доме есть кто-то еще кроме него, очень тихий и затаившийся. Может быть, дух Доренгольца? Или это домовой?

Кольцов прислушался. Топот копыт был бы слышен издалека – но все было тихо. Более того, тишина как бы спускалась вместе с тучей, которая медленно наползала на имение, постепенно меняя свой цвет от голубовато-розового к сине-фиолетовому и потом просто к черному. Туча набухала этой чернотой и становилась необъятной.

Наступила полная тишина. Легкие, свисающие долу нити плакучих ив, всегда такие чуткие к малейшему движению воздуха, замерли. Быстро, загадочно быстро темнело.

Кольцов вышел, привязал конька к дереву, чтоб тот, испугавшись грозы, не убежал, и вновь вернулся во флигель. На этот раз у него появилось твердое ощущение того, что кто-то только что спускался со второго этажа: над ступеньками расплывалась потревоженная чьим-то перемещением мелкая известковая пыль.

– Эй! Тут есть кто-нибудь? – крикнул Павел.

Голос его гулко промчался по пустым помещениям и вылетел в разбитые окна. Никто не ответил.

«Пустое, – решил Кольцов. – Кто может быть здесь, в этих развалинах? Разве что какой-нибудь мародер явился в надежде поживиться чем-то недограбленным».

Стало совсем темно, воздух сгустился. Дом как будто врастал в эту темень и тишину, растворялся в ней и становился ее частью. «Пройдут годы, и ото всего этого не останется ничего, кроме зарослей кустарника и крапивы… Но возродится ли в этих местах новая, веселая, кипучая жизнь? Кто возродит ее, если половина России уже выбита в Гражданской войне, вымерзла, вымерла от голода, тифов и холер?…» Очень грустные мысли навевал дом.

И тут откуда-то сверху Кольцов услышал непонятное легкое поскрипыванье, пощелкиванье и шипение. Постепенно оно становилось громче и заполняло все пространство пустующего дома. И затем, как обвал, сверху вниз покатилась лавина звуков, которые постепенно превратились в чей-то могучий, хриплый, нечеловеческий голос. Он потрясал дом. И уже лились как будто самим домом, а не чьим-то сверхъестественным басом рожденные звуки:

…Восстанет на брата брат,На земле кровавый ад…

Кольцов скорее угадывал, чем различал слова, потому что они, сплетаясь с громким эхом, становились неразборчивыми, но таинственными и устрашающими.

Стоном вся земля полна,Торжествует сатана!.. —

извергал, кажется, весь искалеченный, много раз ограбленный дом всеми своими уцелевшими рамами, стеклами, паркетом, черепицей.