Милый Эп

Мы измотались с нашими анкетами, а Васька, с лихорадочно горящими глазами, забыв об еде и доме, все торопил и торопил нас, не отпуская даже напиться, а раздобыл где-то графин с водой. Мы ехидно требовали, чтобы для повышения производительности труда он притащил сюда и унитаз. Время от времени в пионерскую заглядывала Нина Юрьевна, готовившая к завтрашнему дню доклад по данным родительских анкет… Лишь в девятом часу, когда школа давно опустела, а я сидел как на иголках, мы завершили свой труд. Но и здесь Забор посмел предложить мне задержаться еще на часок, чтобы подбить кое-какие бабки. Ни о каких бабках не могло быть и речи! Я опаздывал! Крикнув, что хватит, что и так конец света, я цапнул берет с курткой и — деру!

Дома кипела жизнь: мама, что-то намурлыкивая себе под нос, готовила закуску, а в отцовском кабинете уже стучала «клюшка» Ко-хоккеиста и слышалось базарное оживление.

— Мам, Валя не звонила? — спросил я.

— Валя — нет, но какой-то голосок был.

— Женский?

— Девчачий.

— Может, Валин все же?

— Нет, Валин я уже не путаю. Она и не даст спутать, сразу: «Здрасте, Римма Михайловна! Как живы-здоровы?» Огонек, девчонка!.. А тут деловито и серьезно.

— Лена, похоже, — сказал я.

— У тебя и Лена есть? — подковырнула мама.

— У меня их много!

Мама рассмеялась, поцеловала меня в щеку, чего давно не случалось, и хлопотливо вспомнила:

— Да-а, от имени компании Три-Ко тебе объявлена благодарность за рационализацию и изобретательство и обещано материальное поощрение!

Сообразив, что это за Мёбиуса, я польщенно усмехнулся, налил кипятку, вдруг охваченный ознобом, хотя на улице было тепло и даже душно — весь день парило, и торопливо заперся у себя. До выхода в эфир оставалось десять минут. Все настроив, я запустил маме на кухню ее любимую увертюру к «Севильскому цирюльнику» и, сжимая микрофон, начал горячим шепотом отсчитывать секунды, как космонавт перед стартом, и даже вдавился в кресло, точно ожидая перегрузок:

— Пять, четыре, три, два, один — пуск! — Щелкнул тумблер, и я, не узнавая своего голоса, заговорил: — I'm Meubius! I'm Meubius! I'm Meubius!.. Bullfinch, I love you!.. Bullfinch, I love you!.. Bullfinch, I love you![36]Выждав полминуты, я повторил эти слова, о которых Валя озорно мечтала еще в первый момент нашего полузнакомства, и еще через полминуты — снова, рассчитав, что если Валины часики и согрешат, то хоть последнюю цепочку она перехватит.

Обессиленно, словно часть моего тела распалась на атомы и утекла вместе со звуками в эфир, я застыл в кресле, уставясь в преданные глаза Мёбиуса… Ну, Мёб, подмигни мне, вскинь руку и соедини меня голос в голос, шепот в шепот с той, с которой я уже космически соединился — сигналы наши, посланные друг к другу одновременно, встретились где-то на полпути и кружатся там сейчас, как голуби двух хозяев, замысливших что-то одно!..

Я, видно, грезил какие-то доли минуты, потому что тут же раздался стук в дверь и мамин голос:

— Аскольд, ты чего-то попросил?

— Нет, мам.

— А мне послышалось… Ужинать будешь?

— Попозже.

— А чай?

— Тоже потом.

 Мне хотелось покоя и святости. Ужин, чай, галдеж преферансистов, прошибавший аж две стенки, бесконечная увертюра к «Севильскому цирюльнику» — все это было давно, пять минут назад, а сейчас в мире случилось чудо, где-то тут, в низком поднебесье, заплескались, играя, слова нашей любви, обращенные волшебной силой в неведомую плоть. Я не сомневался, что только о любви должна была сказать мне Валя!..

Я просидел в кресле, ожидая звонка, минут пятнадцать, потом не выдержал одиночества. Мне до жути понадобилось оказаться возле Валиного дома. Нет, не зайти — этого слишком много! — а хотя бы уловить ее какие-то биотоки.

Выскочив в коридор, я накинул плащ.

Мама, на редкость оживленно сияющая, появилась из кухни с чаем для игроков.

— Уходишь?

— На полчасика. Мам, а нельзя ли материальное поощрение получить сейчас?

— Сколько?

— Рубль.

— Возьми в сумке.

У парка я вышел из трамвая. По пути, через квартал, был оживленный магазинчик. Я зарулил в отдел сластей, наметил шоколадку за семьдесят копеек — на случай, если все же встречу Валю! — и встал в очередь за большой пожилой женщиной, которая, подслеповато щурясь, низко разглядывала витрину.

— Молодой человек, сколько стоят вот эти конфеты? — обратилась она ко мне, тюкая пухлым пальцем по стеклу против нужного ей сорта.

Это была Амалия Викторовна.

Я обомлел.

Не потому обомлел, что она узнает меня и заговорит со мной по-английски при всем честном народе, нет, узнать меня после каких-то двух уроков она никак не могла, а потому, что я вдруг почувствовал, сейчас сам отколю номер. И отколол. Глянув на этикетку, я сказал:

— Three-sixty.

— Do you know English? — ни капельки не удивившись, а лишь полнее повернувшись ко мне, спросила она.

— A little.

— And why are sure that I understand it?

— Because you are our new teacher.

— So you are from the school number ten?

— Yes.

— It's wonderful. Do you live nearby?

— No, I live far from here — by the church.

— It's where the new circus is being built now?

— Just there.