Милый Эп[Книжное изд.]

Справа и слева из-за стен доносилось обычное послеработное оживление, а у нас была нелюдимая тишина, точно всех уже засадили в тюрьму. Автоматически переключив телефон на «in», я прошел в свою комнату и как-то наново оглядел ее. Я ее ужасно любил, свою комнату, и, пожалуй, домоседом стал лишь из-за нее. Казалось бы, ничего особенного: диван, письменный стол, кресло, стул, журнальный столик, книжные полки, а на стенах — политическая карта мира да небольшой портрет очень старого и седого Эйнштейна — вот и все. Разве что робот Мёбиус и два динамика под потолком в углах, как иконы, намекали на что-то хитрое, а на самом деле хитрости тут были сплошь: в спинке дивана таился репродуктор, в письменном столе скрывались два магнитофона, связанные с Мёбиусом, а старенькое кресло, привинченное к полу, вообще было пультом управления всей звуковой жизнью нашей квартиры, включая ванну-туалет. Даже портрет Эйнштейна был с фокусом — перевернешь его, а там Пушкин. Лишь стул да журнальный столик не поддавались никаким модификациям, потому что их таскали из комнаты в комнату.

Физиком увлек меня папа.

На подоконнике, под стеклянным колпаком, как музейный экспонат, стоял маленький непутевый электромоторчик, который я сделал еще во втором классе из проволоки и жести от консервной банки, а на левом открылке стола возвышался оберегаемый тряпкой от пыли телевизор, который я собирал из деталей сейчас. Вон я куда маханул за шесть лет — все отец! Даже портрет Эйнштейна повесил он Я спохватился, что не просто думаю об отце, а как бы вспоминаю, точно его уже нет с нами. Чур, чур! Все будет хорошо и с ним, и с мамой, и со мной! Уж я-то постараюсь не подкачать! И из школы уйду победителем, а не побежденным! Только бы исправить эту дурацкую двойку по английскому…

Я вспомнил Светлану Петровну, неудачный визит к ней, девчонку, которой пообещал выйти в эфир, и глянул на часы. Было без пяти семь. Может, не стоит выходить в эфир? Девчонка и без этого все, понятно, передаст сестре. Хотя тут уже дело чести! Да и та ироническая улыбочка взывала к отмщению.

Я живо подсел к приемнику, в просторное нутро которого был вмонтирован самодельный передатчик, и азартно включил питание. Разрешения на передатчик у меня, конечно, не было, его и не выдают до шестнадцати лет, но в эфир я тайком да выходил, правда, редко, чтобы не засекли, потому что дело это подсудное. В семь ноль-ноль я подсоединил микрофон и начал:

— Я Мёбиус!.. Я Мёбиус!.. Я Мёбиус — Выдержал паузу, — Я Мёбиус! Я Мёбиус!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Светлана Петровна, извините!.. Я Мёбиус!.. До свидания!.. Светлана Петровна, извините!.. Я Мёбиус!.. До свидания!.. Я Мёбиус! — И выключил передатчик.

Прошло сорок пять секунд. Маловато. Может, повторить?.. Не надо. Если ловили, то услышали, а если не ловили, то хоть заповторяйся.

— Правильно, Мёб? — спросил я у робота.

Мёбиус улыбался, изогнув свой большущий рот полумесяцем, с рожками вверх, и преданно пялил на меня двенадцативольтные навыкате глаза. Мой робот был всего лишь фанерным ящиком с посылку величиной, которому я придал вид головы, натыкал в макушку проволочных кудрей да приделал руку. Он был почти пуст, все важные внутренности его помещались в столе. При телефонном звонке включались электромагнит и магнитофон — Мёбиус приподнимал трубку и отвечал. Через двадцать секунд тепловое реле размыкало цепь, и робот замирал. На подоконнике лежала его вторая рука, которой я пока не нашел подходящей работы.

Звякнул телефон. Опередив Мёбиуса и нажав ему нос-кнопку, чтобы он молчал, я ответил:

— Да.

— Квартира Эповых?

— Да-да.

— Аскольда можно?

— Слушаю.

— Аскольд? Это Валентина Петровна!.. Ну, Валя Снегирева, у которой ты только что был!..

— А-а! — почти злорадно протянул я.

— Ой, Аскольд, мы тебя поймали! Я думала, ты нарочно, а потом дай, думаю, включу. И вдруг — я Мёбиус! Да так ясно, что я даже на улицу выглядывала — не стоишь ли ты под окном с каким-нибудь своим аппаратом!

— Хм! А Светлана Петровна?

— Тоже слышала и улыбалась. Еще бы не улыбаться! Я бы даже нарочно согласилась, чтобы меня обидели, а потом чтобы вот так извинялись — на всю вселенную! Или бы объяснились в любви! — тише добавила она.

— В чем?

— В любви. Что, слово незнакомое?

— Да так себе.

— Будто бы!

Тут уж иронически усмехнулся я, мол, знай наших, а то — бездельник, двоечник, лоботряс! Бездельник не вознесет до жажды космической любви!.. Почувствовав, что теперь мы на равных, я уже совсем по-дружески спросил:

— А ты откуда звонишь?

— От соседей. — И, видно, поняв, случившуюся во мне перемену, Валя сказала: — Аскольд, раз уж извиняться, то и ты извини меня, что я на тебя накричала Я немного заполошная, но ведь ты заработал, признайся?

— Наверно.

— И дай слово, что Спинеты больше не будет!

— Даю. Но только за себя.

— Ничего, я и до других доберусь! Слушай, а что, английский и вправду тебе не дается?

— Черт его знает!

— Не годится. Надо что-то делать! — озабоченно проговорила она и вдруг продолжила на чистейшем английском: — If's funny to have two in English. [6]