Мимо течет Дунай: Современная австрийская новелла

Джо Кавон, стоя в полуоткрытых дверях, не решился потрогать рукой то, что ему положили. Но он уже все знал. И потому к чете Штейнвальд приблизился уже не Джо Кавон, а бледный Пепи Новак. Петра улыбнулась, ее супруг засмеялся.

«Меня — прочь?» — Была ли это еще мысль Джо? Была это уже мысль Пепи?

— Ваши ключи, сударыня.

— Спасибо, господин Новак, — сказала госпожа Штейнвальд.

— Весьма вам признателен, молодой человек, — благодушно проговорил господин Штейнвальд.

— Разрешите откланяться, — пробормотал Джо Кавон, не сомневаясь, что умирает.

— Вы так побледнели, — озабоченно проговорила Петра.

— Я поеду домой, — объявил умирающий и бросил леденящий душу взгляд, значения которого никто не понял. — Сегодняшний концерт меня очень разочаровал, очень.

— Да, эти современные композиторы действительно пишут не для всех, — согласился господин Штейнвальд. — Я вас хорошо понимаю, молодой человек. На меня они действуют так же. Где вы живете? У вас есть машина?

Молодой человек покачал головой. Он живет недалеко.

— Значит, по дороге. Вы позволите отвезти вас домой?

Господин Штейнвальд получил позволение.

И вот Джо Кавон сидит на краю кровати и разоблачается. В полном смысле этого слова. Обнаружив дыру на носке, из которой торчит грязный палец, он окончательно и без остатка превращается в Пепи Новака.

Не беремся утверждать, воспринял ли он дыру и палец как некий символ. Известно только, что рядом со своим карманным платочком он нашел купюру в пятьдесят шиллингов, которую он вполне удовлетворенно развернул и переложил в свой бумажник. Известно и то, что он перевел стрелку будильника вперед, чтобы поспать на полчаса дольше. И впредь он всегда поступал так.

Рейнгард Федерман. Преступление следователя Будила[34]

Разнесся слух, что судебный советник Будил не в себе. Чей это был домысел, не известно, но вскоре об этом проведали все свободные обитатели Первого земельного суда. Во всяком случае, они смотрели на него, разговаривали и были осторожны с ним так, будто он и впрямь сумасшедший. Чиновники перемигивались, когда Будил, растерянно озираясь по сторонам, пробирался по длинным коридорам, словно переходил шумные перекрестки улиц. Рассказывали, что он частенько после работы остается в суде и долго сидит в одиночестве в своем кабинете. Да еще запирается при этом на ключ. Секретарша Кунерт слышала однажды, как старик сторож, посмеиваясь, говорил, что не иначе как Будил его боится, вот и запирается на все запоры.

Советник Будил работал в суде только два месяца, но сослуживцы уже утверждали, что он бездельник и самый ленивый следователь в округе. Но это было не так — порой он часами вышагивал по кабинету, диктуя что-то своим тихим напряженным голосом. Говорили даже, что вечером он набивает свой потрепанный коричневый портфель делами и уносит их домой. Секретарша Кунерт была готова это подтвердить, поскольку видела каждое утро, как он вынимает бумаги из портфеля и тщательно складывает их стопкой. Однажды кто-то уверял, что слышит тихий плач, доносящийся из-за двери.

Никто из молодых следователей никогда не разговаривал с ним по душам, видимо, из-за разницы в возрасте. Будил отслужил в судах двадцать шесть лет и мог бы теперь уже быть в сенате или по крайней мере занимать пост окружного следователя. Собственно, так оно и было некоторое время назад: Алоис Будил работал окружным следователем где-то в Нижней Австрии. Никто не знал, почему он оставил эту должность. Вообще-то ему нельзя было дать его пятидесяти лет. Он напоминал скорей угрюмого подростка: костлявое лицо, тонюсенькая шея, а над низким лбом — копна еще совсем черных волос, только кожа желтая, как у человека с больной печенью. В суде да и в других местах он появлялся неизменно в черных брюках в белую полосу, которые пузырились на коленях, и в пиджаке грязновато-коричневого цвета с обтрепанными рукавами; впрочем, редко кому доводилось встретить его вне суда. Молодые следователи обычно ходили обедать все вместе, он же всегда держался в стороне.

Вот и сегодня Будил одиноко отправился в отдаленный ресторанчик, который выбрал после тщательных поисков именно потому, что он находился от суда в получасе ходьбы. На ходу Будилу думалось особенно хорошо, поэтому он и избегал сослуживцев, которые мешали ему своей болтовней. Обычно он предавался раздумью по пути, а потом и за едой, ведь это было так увлекательно — думать.

Он сидел в неверном свете скупого февральского солнца за столом, покрытым скатертью в черную клетку, неторопливо поглощал скромную порцию гуляша, не спеша запивая обед пивом. На сей раз он думал о женщине, убившей своего ребенка. Впервые он допрашивал преступницу, по имени Антония Мрацек, десять дней назад. Согласно протоколу, она задушила трехмесячного младенца подушкой, а трупик запрятала в мусорный ящик соседнего дома. Антония не отпиралась. И не отвечала лишь на один вопрос: кто отец ребенка. Сорокалетняя Мрацек вела дом некоего подполковника в отставке. Обладательница округлых плеч и серых шерстяных чулок, она была отчаянно глупа.