Миндаль

От этих теплых душистых вечеров мне остался смех женщин-затворниц и тоска по поре сбора урожая. Не хватает мне и местных новостей и сплетен. Кого из деревенских женщин муж выгнал из дома? Что творится с двумя эпилептиками? У кого на сегодняшний день самый большой член, кому наставил рога его собственный пастух? Обмениваются ли и сейчас женщины рецептами от потливости, от запаха изо рта, от белей, от слишком сухого или слишком влажного влагалища, от волосков в паху, которые после эпиляции врастают и воспаляются? Разболтал ли Имчук свои секреты городским врачам и шарлатанам? Снизошел ли он до того, чтобы следовать примеру других селений, отдавая свои мелкие горести на поругание таблоидам? Не знаю. Я не читаю танжерских газет. Из уважения к Дриссу.

* * *

Ни одна взрослая женщина не снизошла до того, чтобы показать свое тайное местечко мне, девочке. К счастью, было у меня утешение — глаза гончара Мохи. Сидя перед мастерской, он с нескрываемым вожделением провожал меня взглядом каждый раз, когда я проходила мимо. Хоть я и ускоряла шаг, соблюдая предписание, запрещавшее всем имчукским девушкам вступать в разговор с гончаром, его взгляды, так и впивающиеся в мои бедра, вызывали дрожь и пробуждали тайные желания. Моха любил девочек, особенно таких, у которых родинка на подбородке, как у меня.

Шуйх, торговец пончиками, обожал целовать меня в сгиб коленки. Едва завидев меня, он выбегал из-за прилавка, на котором дымился котел кипящего масла, подбрасывал меня к потолку и кричал первому прохожему: «Аллах нас сохрани от этой девчушки, когда она вырастет. Словно медовый источник забьет тогда в нашей глухой деревушке!» А потом целовал под коленкой и угощал парой пончиков-сфинжей, светлых, как его шевелюра.

Я гордилась тем, что имею двух ухажеров, чьи взгляды я притягиваю, словно магнит. Что-то подсказывало мне, что они у меня в руках и я могу делать с ними все, что захочу. Но что? Моя власть, без сомнения, была связана с моими губами, моей родинкой, формой ног, но еще более несомненно — со щелкой между ногами. Чтобы в этом убедиться, достаточно было увидеть, как отец посматривает на мамину задницу, или услышать, как дядя Слиман умоляет свою лаллу Сельму дать ему пожевать резинку, сохраняющую аромат ее слюны.

Я знала, что у меня между ног прячется центр циклона. Но я пока не знала, песчаная ли я буря, буран, а может быть, гроза. Я только боялась умереть, так и не распустившись в небе Имчука огненным цветком.

* * *

Дрисс не изнасиловал меня, не похитил. Он дождался, чтобы я сама пришла к нему, влюбленная, неверно ступающая, путаясь в распущенных волосах, как илалийка Язия.[30]

Он дождался, чтобы я отдалась ему, и я сделала это вопреки здравому смыслу. Не слушая советов тети Сельмы, которая, выведя меня на чистую воду, не переставала возмущаться:

— Дурочка ты и никто больше! У Дрисса полно денег, и ему нравятся такие испуганные лани, как ты. А ты не придумала ничего лучше, чем влюбиться в него! Надо замуж выходить, бедная глупышка. Где, по-твоему, ты живешь? Ты в Танжере, а твой отец, да упокоит Аллах его душу, был всего лишь бедный портной по джеллабам.

Я только помахивала плетеным веером, поддерживая огонь в жаровне, на которой торжественно тушилось мясо с овощами и лимоном — таджина, дивный аромат которой проникал во все уголки дома. Я не могла непочтительно ответить тете Сельме, даме, которая упрямо готовила на древесном угле, тогда как в Танжере уже шли разговоры о газовых плитах и даже восторженно встречали первые образцы, привезенные из Испании. О ней шла слава как о виртуозной поварихе, а ее мясные фрикадельки и рыбные рагу заставляли весь Танжер глотать слюнки. Находясь рядом с ней в темной кухне на улице Правды, я наблюдала за каждым движением, а еще больше — за шкатулками с пряностями, мечтай раскрыть тайну рецептов. Я хотела готовить, как она, я хотела заставить Танжер рыдать в экстазе, как много лет спустя певец Абдельвахаб заставил рыдать меня под куполом неба, когда я одиноко стояла среди полей, свободная и омытая от желаний. Почти успокоенная.

Дрисс провел расследование. Он знал, что я уже была замужем. Он не сказал мне об этом ни слова, но ждал полгода, прежде чем меня сорвать. Он дал мне время вволю помечтать о его голосе, его руках и его запахе. Он дал мне спокойно созреть во время долгих гранатово-красных сиест.

Мы виделись несколько раз на светских вечеринках, но никогда не касались друг друга, не обмениваясь более чем одним взглядом или прохладным приветствием издалека. Ни единого лишнего слова, ни одного неуместного жеста, в том числе со стороны тетушки Сельмы. Позднее я поняла, что это был танец змей. Ни Дрисс, ни Сельма не смотрели друг другу в глаза, но оба знали, что жертва будет. Он меня хотел. Она сторожила вход в мое тело, как священная кобра, — тело, которое не давало мне покоя, но которое я так мало знала, а она хотела с выгодой продать его, чтобы обеспечить своей племяннице спокойную жизнь богатой женщины.