Мёртвая королева (СИ)

   Мила дернула к себе сахарницу, положила три полные ложки и принялась медленно размешивать чай. Сахарница казалась странно знакомой. Точно, это же их с Тёмычем сервиз. Многое из подаренного на свадьбу они отсюда так и не забрали. Всё собирались. Или не очень нужно было. Впрочем, пару раз Мила заикалась о каких-то вещах, и мама, уведя её в свою заставленную мебелью комнатку, начинала объясняться, пониженным голосом и много жестикулируя. Что шубку теперь носит Юленька, перешила под себя (ей Женик велел), набор серебряных ножей с вилками отвезли на Новый Год Юлиным родителям (ну, не успели вовремя купить подарок), постельное бельё распаковали и используют (моль же съест!), а Люсину коллекцию плюшевых собачек отдали внучке (это же игрушки, тебе жалко, что ли?).

   Теперь свой дом Мила разорила, а тащить в далёкую съёмную нору антикварный буфет, сервировочные столики или серебряные ложки казалось глупым. Хорошо, хоть машину нашлось куда ставить. Женик пытался её выклянчить (ты же можешь на Тёмкиной ездить!), и почти удачно, но не успел: господин Королёв заметил, что ни один приличный менеджер в 'Москвич' не сядет. Женик и не сел; он быстренько организовал ещё один кредит - благо, просторная генеральская квартира полностью оказалась в его законной собственности.

   Как же ругался тогда Тёмыч, что Мила отдала маме дедову квартиру. Но Мила уже перебралась к мужу, а мама так просила... Собиралась её сдавать и уехать с Жеником на окраину, потом планировала продать и купить более скромную... И что-то ещё, другое... много. Мила забыла. Осталось только неудобное чувство гадливости и усталое изумление: мама считала, что написав такое завещание, дед впервые в жизни поступил неправильно. Мама, которая учила, что главное в жизни - порядочность, и что материальные вещи не имеют значения, и что с книгами нужно обращаться бережно... И потом позволила Женику отвезти перекупщикам половину дедовой библиотеки. А когда Мила получила гонорар за первые две книжки, подняла тонко выщипанные брови: 'Люсенька, ты просто дура. Как ты могла бросить аспирантуру? Ты же филолог, а пишешь бульварное чтиво за деньги. Стыдно'. Миле стало стыдно. За маму. С которой она этим гонораром поделилась.

   - И не называй меня Люсей!

   Уходя, Мила выложила на кухонный стол пачку денег.

   - Ты написала новый роман? Как хорошо! Я боялась, что ты начнешь снимать со счёта...

   - Типа того.

   Не говорить же ей, что никакого счёта уже давно нет.

   ***

   Свет ударил в глаза и словно прошил насквозь, выходя из затылка. Мила прищурилась и запрокинула голову. Весеннее солнце, глупое и равнодушное, ненадолго прорвало висящую над городом пелену. Было время, когда она часто смотрела на солнце. Думая, что где-то Глебка видит тот же пронзительный свет. Ведь солнце - одно на всех. И на луну смотрела, и на звёзды. А ещё - на фотографии. Впрочем, не сразу. Сначала везде ездил Тёмыч. И на фотографии смотрел он, только на другие. Те, где покрытая пятнами трава и хрупкие детские кости. А Мила ждала дома. Не запирая входную дверь, не выпуская из рук телефон. Но ничего не происходило. По вечерам Тёмыч, не разуваясь, шагал из прихожей прямо на кухню, открывал холодильник, наливал из прозрачной бутылки в первую попавшуюся чашку. Выпивал с выдохом и отправлялся в спальню, скидывая по дороге одежду. По утрам, через день, доставал из ящика под столом новую бутылку и аккуратно ставил в холодильник, всегда в одно и то же место. Пустые бутылки выбрасывала мама. Она же всё время с кем-то разговаривала тихим голосом, она же протирала затоптанный паркет в коридоре. Мила молчала и ждала.

   Потом мама вернулась домой, ящик из-под стола исчез, незнакомые люди приходить перестали, темнело, появлялся Тёмыч, ходил по квартире, включал свет, телевизор, музыку, разбивал тишину, она заползала под мебель, впитывалась в пол и умирала. Мила отцепляла телефон от зарядки, вешала на шею, вставала к плите. Голос Тёмыча носился по квартире, натыкался на Милу, кричал, отскакивал, ударялся снова, становился тихим, просительным, громким, невнятным, рыдающим, визжал. Однажды телефон был вырван у неё из рук, полетел в угол и жалобно вскрикнул. Мила встала к плите, сдвинула сковородку, накрыла ладонью весёлое ярко-голубое пламя.

   Стены вокруг брызнули чёрной крошкой и, наконец-то, рассыпались. Звук оказался громким и по-звериному грубым. Одновременно что-то шипело, звенело и с дребезгом падало. У Милы внутри, прямо в животе и груди, вдруг появилась большая птица с длинным зубастым клювом и острыми кожистыми крыльями. Она запуталась в кишках и пыталась вырваться, раздирая Милу - ещё живую - клыками, когтями и перьями. В горле тоже оказались обломки перьев и, наверное, костей: они резали гортань, и крик, обжигающей волной поднявшийся непонятно откуда, никак не мог пробиться к губам и выплеснуться наружу.