Мёртвая зыбь

Через месяцы, Званцев вспомнит об этом, когда тот же Парнов откажется за недостатком времени от участия в комиссии по литературному наследию Ефремова. Другие его поклонники, присутствовавшие на похоронах, позже проявили себя по иному.

Ефремов был мечтателем, увлеченным романтикой Востока. Он написал несколько романов об Индии, которые не публиковал, но давал читать Званцеву. И перед кончиной завещал жене, чтобы прах его после сожжения тела, развеять над Гангом, где он никогда не был.

Таисья Иосифовна не могла отказать себе в праве посещать могилу любимого мужа, и она сочла возможным выполнить его завещание частично: прах его похоронить не в Москве, чего он не хотел, а в Ленинграде, на Карельском перешейке в Комарово, где Дом творчества писателей.

Выполнив через несколько дней после кончины мужа эту печальную миссию, она вернулась в Москву, где ее ждал нежданный удар.

Открыв на звонок дверь и с облегчением подумав, что кто-то пришел из друзей, будет с кем перекинуться словом, ошеломленно застыла на пороге.

Перед нею стоял офицер КГБ, а за ним несколько человек в такой же форме.

— Из Комитета госбезопасности. Вы будете гражданка Ефремова Таисья Иосифовна?

— Да, я. А что такое?

— Третий день сюда приходим. Хоть розыск объявляй.

— Я в Ленинграде мужа хоронила.

— Не путайте, гражданка. Госбезопасности известно, что он в Москве умер.

— Он так завещал.

— С завещанием разберемся, когда обыск у вас произведем. Посторонитесь, пожалуйста.

— Этого не может быть!

— Еще как может, — усмехнулся офицер, пропуская в квартиру помощников.

С ужасом смотрела она, как принялись они за свое мрачное дело, переворачивая вверх дном священный для нее кабинет великого, как она считала, писателя и ученого.

— Почему? За что? — в отчаянии обращалась она к скуластому, узкоглазому офицеру. — Он же лауреат Сталинской премии, дважды кавалер Ордена трудового Красного знамени, профессор! Кроме того, умер.

— Раз умер, брать не будем. Вас, если понадобится, допросят. Звания и регалии во внимание не принимаются.

Сотрудники госбезопасности брали с полок от пола до потолка книги, перелистывали их, вытрясали, убеждаясь нет ли чего между страниц и бросали на пол.

Рукописи и Ефремовские, и переданные для рецензирования, не читая складывали, чтобы забрать с собой.

Ящики стола выворачивали, содержимое высыпая на стол или тоже на пол. Заинтересовались сигнальной лампочкой от лифта, завалившейся между инструментами.

— Так! — многозначительно протянул офицер. — А рацию где прячете? Не запирайтесь. Все равно найдем.

— Это же от лифта. Иван Антонович купил и не успел в домоуправление передать.

— А кому надо по рации успел передать?

— Я вас не понимаю.

— И понимать нечего. Дача где?

— Да нет у нас дачи!

— Раз нет, здесь искать будем.

Разгромив кабинет, перешли в другие комнаты, и только к вечеру, забрав несколько книг, рукописи и, оставив телефон следователя, уехали.

Таисья Иосифовна была в полной растерянности, подавленная, растоптанная.

Приехал сын Ивана Антоновича мужественный, весь в отца, Аллан и они вдвоем старались привести в порядок кабинет. На помощь им пришел ученик Ефремова и друг их дома Петр Константинович Чудинов, палеонтолог, доктор наук, только что вернувшийся из экспедиции.

И больше никого ни на другой, ни в последующие дни не появлялось в словно зачумленной квартире.

Исключение составил лишь Званцев, с возмущением узнав о горьком событии.

— Никого из писателей, друзей или учеников, — жаловалась Тася приехавшему Званцеву, — ни Аркадия Натановича Стругацкого, ни Еремея Иудовича Парнова и других, кто без малого у Ивана Антоновича каждый день бывал, можно сказать, дневал и ночевал, теперь не видно. Все, как отрезали.

— Я этого так не оставлю, — пообещал Званцев.

— Что можно сделать, Александр Петрович? Как остановить летящий на тебя паровоз? Под колеса броситься?

— Нет, Таисья Иосифовна. Есть еще правда на свете!

И, вернувшись домой, сел за письмо в Политбюро о недопустимом надругательстве над наследием выдающегося писателя, единственного, кто написал роман о коммунистическом обществе, только что скончавшегося, но чья память растоптана никем не санкционированной враждебной советскому обществу акцией. Она приведет к лишению читателя произведений яркого, уносящего в желанные дали писателя, если произведения его окажутся под запретом. И это тогда, когда он не может сказать ни слова в свое оправдание и слова его заключены только в том, что он написал. Долг Партии защитить пропагандиста ее идеалов и одернуть проводников былых, осужденных ею методов.

Написав обращение в Политбюро, он решил посоветоваться с Ильиным, с которым был в хороших отношениях. Бывший генералу КГБ, отсидев в одиночке восемь лет в пору репрессий, мог бы отредактировать письмо.

— Виктор Николаевич, я не хочу думать, что плюю против ветра. Ведь вышли же вы на свободу. Значит, все-таки есть правда на свете!

Ильин внимательно прочел письмо:

— Александр Петрович, я ни в коем случае не советую вам отправлять такое обращение. Постарайтесь быть подальше и не вмешивайтесь. Уж я-то это знаю.