Мир до и после дня рождения

Посвящать Лоренса в детали вечеринок было бы жестоко — пение хором в барах, амниотическое забытье в объятиях Рэмси. Но то, от чего она действительно старалась его защитить, было много более вредоносным. Вопреки мрачным прогнозам Лоренса, что жизнь с Рэмси превратится в череду одних и тех же рассказов о снукере, до четырех утра их чаще заставляли бодрствовать именно разговоры, а не пылкий секс. Рэмси слушал; Лоренс не всегда ждал, когда она закончит. Рэмси получил возможность усвоить главное, узнать по воле случая всю ценность невысказанного. С Лоренсом же, напротив, любая дискуссия имела тенденцию неожиданно прерываться. Знакомясь с новым человеком, он неизменно приклеивал ему ярлык — «Он идиот!» — так уверенно наклеивают марку на почтовый конверт. «Свист» превратился в «Слив»; больше сказать было нечего. С Рэмси же беседа набирала обороты — могла нестись по волнам часами — с того самого места, когда с Лоренсом превращалась в бормотание и наконец прерывалась.

Что же касается знакомства с новыми людьми, Рэмси придавал в этом такое же значение мелочам, как Лоренс при изучении Соглашения Страстной пятницы. Пока она старалась аккуратно увести интересы мужа подальше от снукера, осторожно водя его вокруг открытого люка, он поражал ее острыми и точными оценками и фразами, например о ее отце, сказав, что тот спрятался за иностранным акцентом, потому что потерял связь со своим собственным голосом. Когда Ирина вспоминала, как мать с мольбой стояла на коленях, умоляя ее согласиться пойти на прием к стоматологу, нежно приговаривая, что никогда бы не позволила установить ее дочери эти ужасные скобы, будь это требование вызвано эстетической, а не «медицинской» необходимостью, Рэмси воскликнул:

— Вот корова! Твоя мать готова была железки тебе на зубы поставить, только бы

не признавать, что ты красива!

Странно, но Ирина никогда не рассматривала произошедшее с этой точки зрения.

Конечно, нельзя забыть, что во время разговоров о Северной Ирландии Рэмси погружался в кому, но во многие важные моменты проявлял ту же природную интуицию, заставлявшую людей дергаться, и бывал порой довольно прямолинеен. Лоренс резко бросал в лицо факты. Лоренс был сосредоточен на «что», а Рэмси на «кто». Рэмси считал политику делом личным, а политиков придурками, не способными ни на что хорошее. Он говорил, что у Милошевича «лицо ребенка, испачкавшего подгузник и ждущего, когда вы все исправите». Когда два парня убили нескольких человек в Арканзасе из дробовика деда одного из них, Ирина пребывала в растерянности; Рэмси же сказал:

— Ну, в твоей стране не привыкли производить впечатление на девочек хорошими оценками по английскому, верно?

Услышав об извинении Клинтона во время поездки в Африку за рабство, он фыркнул:

— Какой смысл извиняться за то, чего ты не делал? Ханжа и мерзавец — его распирает от гордости! Когда человек переживает за содеянное, ему стыдно за себя.

Нечастые совместные просмотры телевизионных новостей позволяли Ирине услышать его удивительно точные, но редкие комментарии.

— Похоже на «Марвел комикс», правда? Можешь себе представить, ваш президент и премьер оба с каменным лицом произнесли «оружие массового уничтожения»?

И, уж разумеется, последнее, в чем она готова была признаться Лоренсу, — что обсуждать события в мире с Рэмси было намного веселее и смешнее, чем слушать его нудные лекции во время мытья посуды. По этой причине ее письма по электронной почте были очень короткими. Но все же ответы Лоренса были еще короче. Иногда он позволял побаловать себя обличительными выпадами в сторону Рэмси. (Из супружеской солидарности Ирина должна была попросить его держать мысли о ее муже при себе, но дело в том, что она так и не смогла открыться Лоренсу, что они с Рэмси поженились.) Доминирующей в его письмах была тема о необходимости ее возвращения к работе, и в этом он был прав. Лоренс очень хорошо ее знал. Подталкивая ее начинать свои фразы с буквы, невольно слетающей с языка — буквы «Я», — он постоянно заставлял Ирину задуматься, кто она на самом деле.

Пока Ирина трудилась над убеждением самой себя в необходимости вернуться к работе, ближайшим турниром в календаре стал чемпионат мира — пожалуй, единственный, который Рэмси не позволил бы ей пропустить. Ирина поехала с ним, но впервые рассматривала этот жест как мостик в будущее.

Комментаторы с таким придыханием произносили слова «Крусибл» и «Шеффилд», что Ирина представляла себе особняк с позолотой, горгульями и оливковыми ветвями из камня, украшенный яркими гирляндами, а внутри обитые бархатом ложи в свете старинных канделябров. Какое разочарование!

На деле она увидела грубое здание 1960-х годов постройки с песочного цвета линолеумом и тонким ковровым покрытием — интерьер напоминал ей заштатную общеобразовательную школу. Даже от одного вида здания снаружи Ирины портилось настроение.