Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

Одиночество никогда не тяготило Орната, наоборот. Если удачно заслонить лицо и притвориться углубившимся в чтение или — он усмехнулся — в творчество, то можно без помех думать и обдумывать. А то и вспоминать. В том числе и то, неприятное, страшное, просто противное, но позволившее выжить. Предательство… подлость… бесчестие… Ага, конечно, благородство и честность выгодны. Твоим врагам. Змеюга позволила это себе только один раз. Когда честно и благородно, уже замужней дамой, матерью двоих детей — бастарда и младшего сына — приехала к отцу договариваться о положенном приданом. Её не ловили и не затаскивали, сама приехала. Больше она таких ошибок не совершала, но клеймо уже стояло и взрослый ошейник заклёпан на шее. Всё. Необратима только смерть… Глупости. Клеймение необратимо, а смерть… мёртвому всё равно, а живым расхлёбывать последствия. И всё же он благодарен Змеюге. За тот урок. Жестокий, но действенный. Да, именно так и надо. Один раз и на всю оставшуюся жизнь…

…Он проснулся в своей спальне, но от непочтительного пинка. Вскинулся с кулаками на обнаглевшую рабыню и услышал:

— Вставай, бездельник. На работу пора, а то выпорю!

— Ты… — задохнулся он. — Не смей!

Его безжалостно сдёрнули с кровати и швырнули к зеркалу. Высокому и большому, с подвижными боковыми створками, чтобы видеть себя со всех сторон. Он и увидел. Себя. Голого. С красным воспалённым лбом. С синим кружком клейма над переносицей. С тёмным ременным кольцом на шее. Не понял. Стал тереть лоб, дёргать ошейник. Змеюга стояла рядом и молча смотрела. Не на него. А в затянутое жёлтой фестончатой шторой окно. Он выл, катался по полу, бился об него лбом, пытался себя задушить, просовывая пальцы под ошейник. Она молчала. А когда он затих в изнеможении, заговорила негромко и будто устало.

— Жизнь и смерть раба в воле хозяина. Жизнь и смерть сына в воле отца. Жизнь и смерть человека в воле Огня.

— Отец… — он с трудом вытолкнул это слово, сглотнул и спросил уже деловито. — Отец знает?

Потому что если это сделал Орвантер, брат-Наследник, то… хотя клеймо не смывается, ошейник не снимается, но…

— А что без его слова делается? — язвительно спросила Змеюга, нет, Оринга, старшая сестра, самая старшая, любимица деда, проклеймённая отцом и братом, чтобы не делиться.

— А брат? Он же и так Наследник.

— Чем меньше едоков, тем котёл полнее, — ответила она пословицей. — А у тебя вон какая девка получилась. И здоровая, и разумная. Того и гляди сыны пойдут. Хватит. Вставай, убирай всё здесь и вниз пойдём. Одежду тебе выдам.

— Нет! — безнадёжно закричал он.

Он кинулся на неё с кулаками и получил такой удар, что потерял сознание. Умела бить Змеюга, чтоб одним ударом и наповал. И очнулся он, по-прежнему лёжа на полу в своей спальне, но вместо Змеюги над ним стоял Орвантер. Стоял и молчал. И смотрел. Спокойно и внимательно, но с холодным равнодушием. Ни ненависти, ни злорадства.

— За что? — не выдержал он этого молчания.

— Чтобы стать первым, надо остаться единственным, — соизволил ответить брат-Наследник. — Моим сыновьям не нужны соперники. И внукам тоже. Лишние побеги срезают, дабы они не иссушали ствол.

Он молчал. Возразить нечего и незачем. Старые традиции Королевской Долины. Слишком многие и слишком хорошо помнили войны между родами и династиями. Достаточно рассорить род, и тот исчезнет. Бастардов-то и начали клеймить ещё в «Тёмные века». Чтобы не посягали, не могли посягнуть. Ибо сказано «без изъяна». А клеймо — изъян. Не мешает ни работать, ни воевать, ни плодиться. Увеличивать силу и достаток семьи и рода, не посягая — вот же привязалось словцо! — на доли законных, на место Наследника.

Орвантер ушёл, небрежно бросив ему:

— Умойся.

И он послушно поплёлся в ванную, где его уже ждала Змеюга. Молча усадила его в кресло перед зеркалом и быстрыми точными движениями сняла с него ошейник и протёрла ему лоб едко пахнущей ватой. И он стал свободным…

…Длилось его рабство недолго, никто, никогда ни словом, ни намёком не напомнил. Но он сам запомнил. На всю жизнь. И всё понял. И когда в тот же день ему заменили всю женскую прислугу мужской, он тоже всё понял. И подчинился. Ибо второго раза не будет. Он больше, заснув свободным, не проснётся рабом. Потому что просто не проснётся вообще. И что ему с того, ссыплют его пепел в общий мешок для удобрений или заключат в саркофаг и поместят в фамильный склеп. Ему-то уже тогда стоять у Огня — Орнат снова усмехнулся — и ожидать встречи с родичами. Однако, что-то Голован не спешит. Почему? Советуется? Неужели не предусмотрел? Вносит последние изменения? Или — улыбка стала зловещей — писать разучился?

Шевельнулся воздух за спиной, и на стол перед Орнатом, как сама собой, легла небольшая аккуратная стопка исписанных листов. Это их — подвальных бездельников и дармоедов — столько?! Но тут же понял, что поторопился с гневом: просто на каждый год отдельный лист, вернее два листа — мужской и женский. Толково. Не ошибся он в Головане.

— Хвалю, — бросил он не оборачиваясь.

— Спасибо, хозяин, — прошелестело сзади.

— Ступай, — отмахнулся Орнат.