Мир хижинам, война дворцам

— Эй, бабы! — крикнул он. — Окна побьете! А стекло на Бессарабке семьдесят пять копеек! Да и каравай от такого грохота сядет в печи!..

— А как же! — сердито огрызнулась Марфа. — Молчал бы там, пустобрех! Много ты понимаешь в караваях!

— Сядет — как пить дать сядет! — желая поддеть Марфу и вовлечь женщин в спасительную перепалку, ухватился за слово Максим. — Вот и форточка у нас открыта. А если сквозняк в доме — каравай непременно снизу будет сырой! Тоже мне хозяйки. Никто и пробовать ваш каравай не захочет!..

Женщины огрызнулись, но форточку все же закрыли.

— Так вот как я понимаю социал-демократию, слухай меня сюды, — снова начал Иван.

— Давай перекурим, сват, что ли? — предложил Максим, — Чтобы нам после свадьбы горя не знать!

Закурить под разговор всегда кстати, и они развязали кисеты, но как только Иван, затянувшись, выдохнул облако дыма и снова собрался заговорить, Максим схватил комок сухой земли и с крикам “А, киш-киш-киш” швырнул его в воробьёв, рассевшихся на грядке, недавно засеянной редискою.

А тем временем, к счастью, начали сходиться и гости.

Первым явился Фёдор Королевич — солдат 3-го авиационного парка Юго-Западного фронта, расположенного на постое тут же, на Печерске, на бастионах у Цитадели, неподалеку от лавры, кадровый арсенальский рабочий, призванный в армию в первый же день войны. Иван с Максимом встретили его на углу Московской и позвали старого приятеля разогнать солдатскую кручину за чаркою, и теперь Иван с места в карьер пустился яростно доказывать Королевичу, что социал-демократия — это есть одна партия — значит, на две части не делится, а значит, и не может такого быть, чтобы были и большевики — социал-демократы и меньшевики — тоже социал-демократы…

Вторым пришел дядька Авксентий Нечипорук, возвратившийся с базара — на этот раз с Житного.

Увидев свежего человека, да к тому же еще и солдата, дядька Авксентий приступил к Королевичу с другой стороны:

— А не приходилось ли вам, товарищ землячок, слышать, как там дела обстоят в военных сферах? — Дядька Авксентий очень любил новые слова, густо поплывшие в народ со дня революции, и употреблял их в разговоре для большей солидности. — Как там в военных сферах полагают: нарежут крестьянам земли или не нарежут? И как вы сами, товарищ землячок, рассуждаете: сразу брать или, быть может, подождать, пока возвратится с позиции мой солдат, родной сын Демьян? Ведь, надо полагать, солдату, да еще при Егориях, пораненному за веру, царя и отечество, наделят земли побольше, чем прочим, которые в тылу! Только опять же — как можно ждать, раз с земельки уже пар сошел, и она даже подсыхать начала?

На всех базарах Киева — и на Печерском, и на Владимирском, и на Сенном, и на Галицком, и на Бeccapaбке, и даже на Житном — Авксентий так и не получил ответа на свой вопрос.

А земля и в самом деле подсохла, и помещики уже заканчивали сев яровых хлебов — на оборону.

СВАДЬБА НА РЫБАЛЬСКОЙ

1

Данила, Харитон и Флегонт управились со своими делами только после полудня, но зато успели выполнить всё.

К общему удивлению, студентка Марина Драгомирецкая от приглашении не отказалась и приняла его восторженно. Она сказала, что с малых лет мечтала увидеть настоящую народную свадьбу, во всей ее самобытности и богатстве фольклора и этнографии. Узнав же, что свадьба будет не простая, а революционная, без попа и церкви, пылкая студентка обозвала Данилу и Тосю “аргонавтами”, Даниле долго трясла руку, а Тосю пообещала “зацеловать до смерти” и заявила, что имена Брыля и Колиберды непременно будут начертаны на мраморных скрижалях истории Украины.

Хотя Марина окончила русскую гимназию и с детства воспитывалась в семье с прочными русскими традициями, изъяснялась она только на украинском языке и притом демонстративно, с вызовом, что бы все услышали это и либо сразу последовали ее примеру, либо, напротив, ринулись в непримиримый спор об украинско-русских взаимоотношениях. Идея защиты прав угнетенной и порабощённой украинской нации завладела Маринкой еще в шестом классе гимназии, в нелегальном украинском кружке, после чтения запрещённого шевченковскoгo “Кобзаря”. А целиком отдалась она служению этой идее с 28 февраля 1917 года, то есть с момента Февральской революции в России.

Девичьей красотою Марина не могла похвалиться. Была она ростом выше, чем допускало ее сложение, и потому казалась долговязой. Ходила она, не заботясь о женственности, широким мужским шагом и при этом — тоже по-мальчишески — размахивала руками. Волосы стригла коротко, прическами себя не мучила и потому чаще всего бывала растрёпанной — с челочкой на лбу. Лицо имела широкое, скуластое и курносое, глаза китайского, косого разреза. Носила Марина, вопреки моде и правилам девичьей благопристойности, короткую, до колен, юбчонку, а кофточки шила из “шотландки” в красную и зеленую клетку. Была она яростной спортсменкой-велосипедисткой, и это давало лишний повод считать дочь уважаемого доктора Драгомирецкого “анфан террибль”, потому что ездить девушкам на велосипеде считалось в те времена неприличным.