Мир пауков

Они подошли к пальмам и медленно двинулись вдоль берега. Ветер дул с северо-запада, но человеческие голоса не доносились. Когда до дымного столба оставалось несколько сот метров, путники подошли к прогалине меж деревьев и осторожно вышли на вершину холма. Отсюда видно было, что костер дымит примерно в том же месте, где они ночевали перед отходом в Дельту. Неподалеку под сенью деревьев лежал человек и, очевидно, спал.

Милон повернулся к остальным.

— Мне кажется, это Уллик.

— Дурачок, он умер, — сказал Доггинз.

— Посмотри, у него мешок, как у нас.

И вправду, мешок возле костра был точь-в-точь такой. Тут Милон рванулся вперед так, что не угнаться. Слышно было, как он кричит на берегу. Спавший, вскочив на ноги, оторопело уставился. Затем Милон повернулся, размахивая руками.

— Это правда Уллик? — они вдвоем кинулись навстречу друг к другу и, обнявшись, завозились, неуклюже приплясывая от безудержной радости.

Мысль, ударившую всех разом, вслух высказал Доггинз:

— Слава Богу, мы его не закопали.

Через минуту все уже наперебой хлопали Уллика по спине и трясли ему руку, пока тот не начал корчиться от боли. Он был бледен, скулы за эти дни обросли густой щетиной. В остальном внешне он ничуть не отличался от прежнего. Изъясняться толком не удавалось, от радости все были бессвязно шумливы, кричали наперебой, события изливались скомканными отрывками. Что-то более-менее связное сложилось лишь через несколько часов, когда улеглись в темноте вокруг костра. А пока Найл, вскарабкавшись на исполинское дерево, опустил мешки и полотнища паучьих шаров; Манефон, прихватив рыбачью леску, отправился на камни наловить чего-нибудь к ужину. Уллик и Милон с посудиной, полной личинок, пошли кормить порифидов (их приближение было встречено радостно: вода отчаянно забулькала от вонючего газа). Доггинз, намаявшись мозолями, улегся под пальмами и проспал, не шевелясь, до самых сумерек. Найл искупался, обсушился на солнце, затем пошел и сел возле Манефона, успевшего поймать три больших кефали. Вытащили еще четыре и решили, что на праздничную трапезу хватает.

Рыбу завернули в листья, затем в слой глины и сунули печься в горящие уголья. Манефон готовил, остальные, не отрываясь, созерцали появляющиеся звезды, проникнутые странным очарованием Дельты, где запах опасности перемешивался с чудесным ощущением свободы. Затем Манефон выгреб раздвоенной веткой рыбу из углей, воздух наполнился удивительным ароматом рыбы, свежевыловленной и тут же приготовленной, и хлебных лепешек, испеченных среди раскаленных камней. Нависшая задумчивость исчезла вместе с тем, как сели есть, запивая трапезу вином. Постепенно воцарялись оживление и радость — от того, что впервые с полной отчетливостью дошло, что они умудрились живыми выбраться из центра Дельты, и снова вместе.

За едой Уллик то и дело вызывал взрывы хохота, описывая, как проснулся и обнаружил, что привязан к суку дерева в двадцати метрах от земли, и как совершенно всерьез вопил товарищам, чтобы «кончали придуряться». Только обнаружив, что надежно зашит в одеяло, Уллик понял, что его сочли мертвым. После упорной борьбы ему удалось высвободить правую руку — Манефон прихватил его очень крепко на случай, если хищные птицы попытаются выпотрошить тело из мешка — и, в конце концов, развязал двойной узел на груди. Стоило таких сил высвободиться, не сыграв при этом вниз. Наконец одеяло упало на землю. Следом ускользнула бы и веревка, не успей он схватиться как раз вовремя, «не то бы я все там так и торчал» (что до слушателей, то они реготали не потехи ради, а из восхищения перед добродушным оптимизмом Уллика: сейчас, понятно, смеется, а тогда-то было не до смеха). Наконец, скрючившись на развилке дерева, один конец веревки Уллик обвязал вокруг сука и спустился на землю. Там он нашел свой мешок, опертый на древесный ствол, и отыскал угли костра, много дней как остывшего, с множеством звериных следов вокруг. Поев и выпив немного вина — настроение от этого чуть повысилось, — он отправился в долгий путь назад к берегу, который, к счастью, обошелся без происшествий.

— Когда все это произошло? — поинтересовался Найл.

— Вчера.

— Ты в какое время проснулся?

— На рассвете. Меня разбудили птицы.

Это заставило Найла задуматься. Итак, Уллик пришел в себя в то же время, когда сам Найл пробудился на макушке растения-властителя…

Найл заснул намного раньше остальных; от пищи и свежего воздуха глаза слипались сами собой. Временами он просыпался от взрывов хохота или трепетного сполоха, когда в костер подбрасывали свежих сучьев. Обрывки разговора: «… а тысяченожка вымахала — обалдеть! Я таких в жизни не видел…», «… эдакие вроде лягушек, только здоровенные…» мешались со смутными образами сна. В конце концов, воцарился лишь шум накатывающих на берег волн да сухое шуршание ветра в макушках пальм.

Найла растормошил за плечо Симеон.

— Подъем. Ветер с юго-запада, надуваем шары.