Мир приключений, 1926 № 09

Утром я проснулся от дьявольского холода. Мой сосед был холоден, как лед. — Успокоился, бедняга! — решил я и пытался встать, чтобы освободиться от несовсем приятного соседства. Но тут я с ужасом почувствовал, что не могу исполнить своего решения: мертвец сжимал меня, словно железными тисками, в своих окоченевших объятиях. Потеряв всякое уважение к мертвому, я грубо, изо всех сил, начал отталкивать его от себя: я боролся с ним, стремясь уйти от него, как на арене в цирке слабый борец старается вырваться из объятий более сильного противника. Однако, все мои усилия были напрасны. Мертвец окостенел и, видимо, не собирался выпустить меня из своих рук…

^{Мертвец сжимал меня в своих окоченевших объятиях…}

И вот тут-то я почувствовал страх, нет, что я говорю — ужас, животный ужас! Волосы дыбом поднялись у меня на голове и цыганский пот пробрал меня до костей. Я закричал — дико, не своим голосом, перепугав всех спящих пассажиров. Они повскакали с мест и несколько человек бросились ко мне с ругательствами и вопросами. Поняв в чем дело, они дружными усилиями попытались оттащить от меня мертвеца. Но мертвец держал меня в мертвой хватке, как будто ему жаль было расстаться со мной. И только, когда под дружными усилиями полдесятка человек, у моего соседа затрещали кости и руки его были вывернуты, — я выбрался, наконец, из его ледяных объятий. Но долго после того, и во сне и наяву, мне чудился мой страшный спутник, и даже сейчас еще я вспоминаю о нем с невольной внутренней дрожью…

Врач замолчал. Тема была богатая, и присутствующие наперебой начали вспоминать страшные случаи из своей жизни. Следующим рассказчиком выступил механик Селиверстов.

— Раз уж мы начали про мертвецов, — заговорил он, выпуская дым колечком, — давайте и я расскажу об одном маленьком случае.

Я не могу назвать себя трусом, но мертвецов органически не перевариваю. Однажды, на германском фронте, пошли мы ночью ставить проволочные заграждения. Мы, по два человека, несли так называемые рогатки. На месте, скрепляясь одна с другой, эти рогатки и составляют заграждение. А как раз перед тем на нашем участке был большой бой. Мне пришлось наблюдать его. Пришел приказ — во что бы то ни стало прорвать неприятельский фронт. И вот, в течение нескольких дней, цепь за цепью, без перебежек, шли с оркестрами на смерь сибирские полки. У немцев расплавлялись пулеметы, взрывались от перегрева орудия. Ряд за рядом косил сибирцев свинцовый дождь. А они все шли и шли вперед, будто зачарованные адской музыкой канонады…

После боя, окончившегося неудачей, мы начали укреплять свои позиции, разрытые до основания ураганным огнем германцев. И вот, как я уже сказал, темной ночью пошли мы ставить рогатки. Работа происходила на виду у неприятеля. Приходилось быть сугубо осторожным. Шли ощупью — на расстоянии руки ничего не было видно. В одном месте мы с товарищем начали спотыкаться и вязнуть в каком-то странном грунте. Пройдя еще несколько шагов, я поскользнулся и упал, с грохотом уронив рогатку. Пальцы мои увязли в какую-то кашу, вонючую и липкую. В этот момент поблизости взвилась ракета, и я увидел то, обо что мы спотыкались: это было кладбище погибших сибирских полков…

На равнине лежали навороченные груды полуразложившихся, смешавшихся в какое-то кровавое месиво, трупов. Я увидел перед самым лицом устремленный на меня остекленевший глаз и нелепо вырванные вместе с верхней губой усы…

^{На равнине лежали груды полуразложившихся трупов…}

Было светло, как днем: тысячи ракет прогнали вдруг ночную темноту. Невдалеке, захлебываясь, сердито затявкал пулемет. С визгом и стоном взорвалась где-то рядом граната. Вместе с темнотой исчезла и тишина: разбуженный демон войны завыл, застонал, заржал чудовищным хохотом.

Мои товарищи лежали, тесно прижавшись к тому, что заменяло здесь землю — слою человеческих трупов. В этом было спасение; переждать, пока утихнет внезапно вспыхнувшая канонада. Я это знал. Но картина, которую я увидел при свете ракеты, была для меня страшнее самой страшной канонады. Рискуя жизнью, я схватился и побежал, не помня себя, с одной мыслью — выбраться как-нибудь из этой долины ужаса. Пули жужжали вокруг меня, оглушали и ослепляли взрывы снарядов — но я ничего не чувствовал, ничего не сознавал: все бежал и бежал без оглядки, спотыкаясь, падая, пока, наконец, не выбрался туда, где под ногами почувствовалась настоящая земля.

Не знаю, каким чудом остался я жив во время этого бегства. Впоследствии, в землянке, мы часто вспоминали эту памятную ночь. Но товарищи надо мной не смеялись. Они не раз видели меня в бою и знали, что мое бегство в разгар канонады скорее можно назвать отчаянным, сумасбродным геройством, нежели трусостью. Однако, на это геройство подвинула меня именно трусость — трусость перед ужасом, среди которого я очутился…