Мир приключений 1964 г. № 10

Хорошо, что его предупредили. Спасибо Сыдыку. Джоомарт сделает лишних два-три километра и другой дорогой вернется домой. На заставе и не узнают, что он здесь побывал. Никто, кроме тестя, его тут не видел, а если и видел — не беда, мало ли кто куда держит путь. Можно, наконец, еще три километра лишних проделать. Сыдыку он при встрече скажет неправду: да, он был на заставе, и ничего ему Краснокутов не говорил.

Джоомарту не везет: за что он ни возьмется, нет удачи. С Мукаем у них кончилось ссорой, нет между ними согласия. Смешной человек: при встрече глаз не поднимет, руки не подаст — одним словом, чужой. Вчера он присылает своего бригадира — надо сделать ограду вокруг лаборатории. Прекрасная мысль. Что ж, хорошо, приди, обсуди. Нет, ответь ему через бригадира. Ладно, пусть так. Теперь ему нужны рабочие руки, и снова он присылает своего человека. Смешно и нелепо, точно они дети. Сегодня они встретились в конторе колхоза. Так ли уж трудно любезно ответить на поклон? От него не убавится, а колхозники скажут: “Агроном и председатель- славные ребята. Поспорили — и снова друзья”. У Мукая не хватило ума, пришлось это сделать Джоомарту. “Что нового, Мукай, — спросил он его, — как живешь?” Тот даже не обернулся, сидит за столом, глаз не сводит с окна. “Я просил у тебя людей, — отвечает агроном, — без плотников ограду не построишь”. Слыхали ответ? Что мешало ему буркнуть: “Спасибо”, а потом заговорить об ограде? Кругом стояли колхозники, почему не ответить иначе? Пришлось сделать вид, что ограда важнее всяких приветов, и тут же послать ему людей. Теперь уж, казалось, он будет любезней, ведь нет ему отказа ни в чем. Мукай не такой. Он встает и зевает, подмигивает своему бригадиру, и они, обнявшись, уходят. Что это значит? Не хочет ли он сказать, что ему наплевать на председателя? У дверей агроном вдруг хохочет, подмигивает колхозникам и, довольный собой, засовывает руки в карманы. Дескать, видали? Посмели бы мне отказать.

Мукай просчитался: тут хозяин Джоомарт и с пути его никто не собьет. Он вернул бригадира и твердо сказал ему: “Я раздумал строить ограду, лес пойдет у меня на другое. И плотникам найдется работа”. Наука хвастунишке: не зазнаваться. Все были уверены, что агроном это дело не оставит, придет свирепый и злой, обрушится криком, но ничуть не бывало, он не вернулся. Очень уж, должно быть, его разобрало. А возможно, и нет: председатель колхоза мог передумать, всякое бывает в хозяйстве. Агроном мог, конечно, прийти и сказать: “Ты еще раз подумай, Джоомарт, ограда крайне нужна”. Слово за слово, и они помирились бы.

И ему, Джоомарту, следовало бы иначе себя повести: не так торопиться с отказом, выждать, стерпеть. Кто знает, как повел бы себя Мукай, где уверенность, что он — любезный и веселый — не вернулся бы тотчас в контору. Так и случилось бы. Увы, сил не хватило сдержаться. В последнее время ему все труднее с собой совладать. Его осаждают тяжелые и горькие чувства, мерещится чей-то тайный и темный расчет. Все точно в заговоре против него. Его подозрения растут и крепнут, — сегодня к одному, завтра к другому. Ни уйти, ни отвязаться от них.

Сегодня он поспорил с Сабилей. Было бы из-за чего. Они шли по тропинке над глубокой долиной, усеянной голубыми цветами. На каждом стебельке лежало крошечное небо и звездами сияла роса. Славный уголок. Летом тут веет прохладой, а ранней весной жарко. “На этом месте, Сабиля, — сказал он сестре, — когда-то стояла наша юрта. Отца уже не было, и я с матерью пас тут коров Мурзабека”. Она кивнула головой и ничего не сказала. “В то время росли здесь фиалки и маки, земля была озером с золотыми берегами, и все-таки я это место не любил. Я завидовал тучам, которые от нас уходили, счастье казалось мне там, за кордоном. Теперь уже не то, каждая травка радует меня, тут наша земля, наши посевы — все наше”. Она кивнула головой и опять промолчала. “Что с тобой, Сабиля, — спросил ее брат, — почему ты молчишь?” Сестра пожала плечами, ей нечего сказать. С ней это бывает, иной раз находит на нее. Помнится, в детстве мать дала им по яблоку: ей — желтое, маленькое, а Джоомарту — чуть побольше, с алыми щечками. От обиды она вначале заплакала, затем изрезала гостинец, искрошила и выбросила вон — ни себе, ни другому.

Они спустились с гор, под ногами серебрился ковыль, и такой же ковыль носился высоко под солнцем. “Я хотела тебя просить, Джоомарт, — заговорила она наконец, — не спорить с Мукаем. Я не могу больше слушать, как он ругает тебя. Уступи ему ради меня”.

Он посадил сестру рядом, как сажают детей, и сказал ей: “У каждого человека есть нечто святое и близкое. У одного — это мать, у другого — невеста, дружба друга, любовь… Мало ли что человека пригреет. Так вот его святыня — родная земля, страна, где страдал его добрый отец и где оба они пели подневольные песни. И не тем только страна ему дорога, что он и отец в ней страдали, а и тем, что сейчас в ней живет киргизский народ”.

Сестра ему на это отвечает: