Мир приключений 1969 г.

Был уже комендантский час, и прохожих не было. Лишь в одном месте вылезла было навстречу из калитки какая-то фигура и, услышав дружный шаг идущих, нырнула обратно, чтоб уже не показываться.

Мишка шагал, дергая за ветки, торчащие из-за заборов, нет-нет да и ударяя кулаком по ставням наглухо прикрытых окон.

— Миш, — уговаривал Клешков, — да чего ты...

— Запрятались, забились гады! — цедил Фадейчев, отшвыривая какие-то железки с мостовой. — Ребята против панов кровь проливают, а эти себе бока у печей поджаривают и только и мечтают, как обмануть Советскую власть!

— Да ладно, Миш, — говорил Клешков. — Чего ты, раньше этого не знал? Обыватели!

— Рубить их надо! В капусту! — свирепствовал Мишка и снова бил по ставне или калитке.

У здания сельсовета одиноко горел фонарь и томился часовой, подремывая над своей винтовкой.

— Эй, — заорал Мишка, когда они подошли, — завтрашний день проспишь!

Солдат дернулся и ошалело уставился на них.

— Ты чего? Проходи, проходи!

— У, рыло самоварное! — ощерился Мишка, останавливаясь против него. — Ты спать сюда поставлен или от контры стеречь?

— Иди, иди, — сказал часовой и пошевелил винтовкой.

Тогда Мишка вообще сорвался с цепи.

— Ты чего меня пугаешь, селедка немытая? — завопил он на последней ноте своего фальцета. — Убери свою пукалку, гад, а то я счас не знаю, что с тобой сделаю!

— Миш, пошли! — тянул его за локоть Клешков.

У Мишки не поймешь, с чего иногда начиналось такое, и тогда никто не знал, как его усмирить.

— Пузо подбери, пехота! — орал Мишка. — В армию его взяли, а он все как в деревне...

— Айда, Миш! — Клешков насильно поволок Мишку от часового, а тот вдруг принялся свистеть в свисток.

Клешков втянул Фадейчева за угол, а свисток все заливался. Слышался топот — видно, бежал патруль.

— Быстрей! — сказал Клешков, и они побежали. — Ну и неуемная ты голова.

Фадейчев, хрипя на бегу, вдруг захохотал.

— Ты чего? — спросил Клешков.

— Да из-за этого... Раззявил рот! Надо было взять да заарестовать нас обоих.

На тихой окраинной улочке они остановились. Брехали собаки, с хрипом дышал Фадейчев. Они немного постояли отдыхая.

— Пошли, — сказал Мишка, и они зашагали вдоль канавы к полурастасканному дырявому забору, за которым тускло светился тоненькими полосками между ставен Маруськин дом.

Маруська открыла только после долгого стука,

— Ктой-то? — спросила она, показываясь в проеме за приоткрытой на цепочке двери и подымая лампу. — Ой, — отшатнулась она, — опять с обыском? Вот я напишу в губернию, как мне жить не дают!

— Да открой, Марусь, — сказал Мишка, вставляя ногу между дверью и косяком. — Мы к тебе без дела... Так!

— А ну убери ногу, идол! — завопила Маруська. — Говорю — не открою, значит, не открою!

— Да угомонись, Марусь! — снова попросил Мишка. — Мы выпьем и уйдем себе тихонько!

— Говорю — убери ногу! — кричала Маруська. — А то вот жильцов позову!

— Каких таких жильцов? — спросил Клешков, просовывая голову из-за Мишкиного плеча. — А они у тебя прописаны? Маруська замолчала, разинув рот, потом все же открыла цепку.

— Ну входите, злыдни! — сказала она. — И чего только власть смотрит! А этот туда же: в кожане, а приходит водку лакать!

Оба прошли через темную прихожую на кухню.

На дощатом столе стояли два стакана и блестел при свете лампы, подвешенной у стены, пролитый самогон. Маруська вошла шаркая, поставила упавшую лавку, сказала:

— Пришли, так садитесь! Чего стали?

Клешков и Фадейчев хотели было сесть лицом к внутренним комнатам, но она так настойчиво совала им под ноги скамью, чтобы они сели спиной к двери.

— Сколько нести-то? — спросила она.

— Одну литровку, — сказал Мишка, а когда Клешков раскрыл было рот, дернул его за рукав.

Маруська вышла.

— Кто-то был и смотался. — Фадейчев дернул усом. — Самогон пролил и лавку повалил.

Сашка Клешков неслышно встал и прижался к косяку около раскрытой двери в комнату. Дверь была завешена серой занавеской. Клешкову послышался дальний шепот, потом зашаркали шаги.

Клешков сел на скамью между стенкой и столом, так что теперь ему виден был профиль Фадейчева и вход.

Маруська вошла, неся в руке бутылку с мутной жидкостью, в другой — два ломтя хлеба.

— Ты чем рассчитываться-то будешь? — спросила она. — Чай, советскими?

Мишка вынул пачку денег. Они с каждым днем стоили все меньше, и Клешков посмотрел на Маруську. Ее нестарое еще, распухшее лицо с фиолетовыми пятнами на щеках сразу же зажглось.

— Ты их в сортир отнеси! — заорала Маруська. — Они только там и годны! Чего я с ими делать буду?

Клешкову показалось, что вдалеке скрипнула дверь.

— Приходят, будят добрых людей, — орала еще громче Маруська, — а чем заплатить — не имеют!

Фадейчев сидел весь красный, растерянно озираясь и потея, а Клешков, про себя отметив, что еще ни разу не видел таким беспомощным своего лихого приятеля, внимательно смотрел на Маруську и слушал. Чем больше она поднимала голос, тем больше ему не верилось, что она орет от злости. Он слушал.

— Вот завтра схожу в Чеку, скажу, что ко мне ходите! — кричала Маруська.

Клешков скорее учуял, чем услышал, как по двору идут. Хрустела щепа, разбросанная по земле. Он встал.