Мир приключений, 1975 (№20)

— Я бы взял такого матроса на свою яхту, — сказал барон Гинцбург.

— Десять человек не поднимет, — сказал Путилов.

— Даже девять, — сказал Шидловский. — Если я буду девятым.

— Разрешите пригласить за стол? — спросил Терентий. Певица проводила глазами рослого красавца, когда он подошел к столу петроградских господ, и запела:

Песня туманная, песня далекая

И бесконечная, и заунывная, —

Доля печальная, жизнь одинокая,

Слез и страдания цепь непрерывная…

Бабушкин за столом сказал приготовленную для этого случая фразу:

— Русскому не занимать силу у немца, француза и англичанина.

— Держу пари на ближайший гонорар! — выкрикнул Юшкевич.

Терентий открыл бумажник, отсчитал и положил на стол деньги.

Путилов потянулся за купюрами, проверил — две тысячи. Положил в свой карман. Надо было полагать, что он пари принял. Барон понял, что Терентий старается для борца:

— Зачем ему столько денег?

— Я бы мог ему дать две тысячи, но Василий Федорович хочет организовать чемпионат, — сказал Терентий.

— Я помогу ему и без пари, — сказал Шидловский.

— А знает ли он, кто вы? — спросил ядовито писатель.

— Человек! Убрать все со стола! — приказал гастроном-щик.

Певица привыкла к обстановке ресторана, пела, не теряла выразительности.

— А нет ли стола побольше, потяжелее? — заволновался Путилов.

— Я не сяду, — решил Елисеев. — Посажу вместо себя лакея.

— И то, — согласился Путилов, но взяло сомнение: — Они худые, эти людишки, пятьдесят пудов не натянут. Вот разве повара и буфетчика.

Певица, которую никто уже не слушал, подошла к Бабушкину, стойко заканчивая последний куплет:

Жаль нам допеть нашу песню унылую,

Трудно нам сбросить оковы тяжелый!..

Терентий и Шидловский сели на стол. Юшкевич тянул к столу Елисеева. Бабушкин сбросил пиджак, расстегнул ворот косоворотки, за которым показалась тельняшка. Певица была сообразительна:

— Зачем тебе это? Уйдем со мной!

— Битте шен, — галантно ответил Бабушкин. — Я стараюсь для друга.

— Кто из них тебе друг? В этой своре?

— Друг в больнице, я должен заплатить за лечение. Василий увидел в артистке своего человека.

— Тогда… придешь ко мне завтра, я возьму у них деньги, у них же…

— Ах, мадам, вы же знаете, что для моряка это невозможно.

Она поправила его:

— Не мадам, а мадемуазель. Меня зовут Жаклин, моя мать француженка. — И, пожав плечами, удаляясь от моряка, сказала так, что ее слова услыхали многие: — На широкой спине русского мужика сидят помещики, фабриканты, купцы, а с ними в компании всякая шушера. В этом нет ничего удивительного. Вот сейчас все это увидят.

Василий Бабушкин неторопливо забрался под стол. Грек-пианист забарабанил на плохо настроенном пианино. Из дальнего угла ресторана к месту представления направился морской офицер с погонами каперанга на белом кителе. Высокий лоб открыт, фуражка в руке, под дугами темных бровей великолепные и пытливые глаза, нос прямой, рот прекрасно очерчен. Представился всем и никому в отдельности:

— Иванов. — А затем: — Прошу прекратить! — И смягчая свой властный приказ: — Согласитесь, господа, что герою Порт-Артура не место под столом у гуляющей публики.

Офицер в предадмиральском чине даже с фамилией Иванов заставил прислушаться к своим словам.

Заводчик, не слезая со стола, отрекомендовался:

— Путилов. А это барон Гинцбург.

Под столом Бабушкин не мог разглядеть Иванова, узнать капитана, с которым ставил мины для японских кораблей, но по голосу решил, что это военный человек:

— Отойдите, ваше высокоблагородие. Я отслужился.

Терентий отвел Иванова в сторонку, но, прежде чем стал объяснять, что это пари, и пари, придуманное им, чтобы выручить Бабушкина, к ним подлетела певица:

— Наконец-то нашелся один джентльмен!

— Джентльмены — грубые люди, — парировал Иванов. — Они не достойны вашего изумительного пения.

— О, о! Я вас поцелую. Я француженка и люблю рыцарей.

— Не в таком месте, — улыбнулся Иванов. — И с тем большим удовольствием, если вы это сделаете от имени Франции.

— А вы всех этих господ вызовите на дуэль и убьете? — серьезно спросила дочь француженки.

Каперанг Иванов не подыскивал подходящий ответ, но он не успел открыть рта, как ножки стола отделились от пола. Господа на столе даже не заметили, как пол, казалось, пошел вниз, а затем они словно повисли в воздухе. Терентий быстро считал; когда он произнес “23”, стол стал медленно опускаться на место.

Жаклин с опозданием вскрикнула. Грек уже со скрипкой в руке заиграл нечто визгливое. Когда Бабушкин, мокрый как мышь, выбрался из-под “палубы”, Иванов достал из нагрудного кармана белый платочек, вытер лоб матросу. Взял его повыше локтя, повел за собой, но перед тем, как скрыться из вида ресторанной братии, сказал сухо:

— Вы убедились, господа пассажиры, что русский матрос держит вас на спине. Тот, кто держит, поднимает и опускает, — может и сбросить. Честь имею!

Бабушкину было стыдно. Стыд ранит сильных людей тяжелее, чем острый нож.