Мир приключений 1975 г.

Афоня дожидался Василия в маленькой таверне, где друзья и раньше находили приют на мансарде, предназначенной для жилья неприхотливых людей. Обстановка — стол, стул, две койки (при нужде можно поставить еще пять). Комната пропиталась запахами вина и кушаний с острыми приправами. Запахи, кухонный чад поднимались снизу, где у оцинкованной стойки и за столиками собирались портовые выпивохи. Теперь мансарда зримо свидетельствовала о тех, кто нашел в ней временный причал. Матросские сундучки, штанга, гири, гантели и скакалка. Надувные мячи, гнущиеся блестящие сабли, прямые ножи, с помощью пружинки уходящие с кончиком в рукоятку. По ночам стены содрогались от трехдольных движений джиги, громкий смех, иногда плач, залихватское пение слышались с утра допоздна. Ночь в “приюте моряков” не хотела молчать. Загулявшие частенько поднимались по деревянным ступеням, отбивая чечетку, будили спящих сном праведников, “квартирантов”, пили с ними, а потом вповалку засыпали. Афоня и Бабушкин уже обретались тут, пока не произошла их встреча с Леру. И вот теперь снова им быть и жить тут.

Бабушкин и Муза вернулись в Марсель. Город разъединил их, но в этот раз, как они думали, на короткое время. Условились встретиться у старой ратуши, для верности назначили для свидания три дня подряд. Мало ли что могло помешать любящим прийти в назначенное время в первый день. У нее и у него оставались обязательства перед другими, Бабушкину надо было подготовить друга к временной разлуке с ним.

Афоня приедет к нему, когда Василий с Музой найдут пристань. Поплывут! Мало ли чудесных уголков на белом свете! Острова вечной весны. В полдень солнце направляет на землю весь пыл своих жарких лучей, но улыбчатым капризом природы на островах круглый год — весенняя свежесть. А на острове Нуку-Хива — вечное лето. Василий и Муза не знали грустной поэмы южных морей, где были такие слова: “Пальма растет, коралл вздымается, а человек умирает”. Но какое это имело значение для мечты? Бабушкин расслабился, но для него, как борца, это было даже хорошо. Он оставался борцом, хотя забыл про это. Василий решил подготовить Афоню в течение первых двух дней, Бабушкин забыл об удивительной чуткости друга. Когда Василий поднялся на мансарду, Афоня не стал спрашивать его ни о чем, не дал ему раскрыть рта и засыпал вдруг (подумать только!) биржевыми словечками. Он не понимал значения произносимых слов (наслышался от Леру и его гостей), но составлял из них длинные фразы, имевшие определенный смысл. Это были такие слова, как “премия”, “ликвидация”, “репорт”, “депорт”. Смысл же заключался в том, что в марсельской борьбе Бабушкин “пойдет на понижение”.

Казалось, он спутал мысли друга, чтобы после взаимного молчания дать ему понять — от меня, мол, не скрыто ничто.

— Напишешь — приеду. — И с болью, покорностью: — Стану нянчить внуков — матросов…

Когда появляется будущее, тогда за спиной встает прошлое. Где-то на суровой земле была Вятка, двое вятичей ехали, ехали и заехали черт знает куда! Почему же они должны расставаться?

В первый день Бабушкин подошел к ратуше без вещей. А какая поклажа у матроса-странника? Ждал долго. Не увиделись. Было еще два других дня. Задержка почему-то принесла Бабушкину облегчение.

На второй день пришла Муза и не дождалась Василия.

В этот день в таверну заявился представительный господин, попросил хозяина вызвать вниз русского матроса. Бабушкин спустился, он-то и был нужен. Мужчина отрекомендовался:

— Бывший начальник розыскной полиции в бывшей русской столице…

Бабушкин никогда не имел дел с полицией, счел посетителя эмигрантом.

— Я не нуждаюсь в охране.

— А вы не помните Ялту? Ресторан… Русские господа спорили: сколько человек поднимет на столе силач, знакомый Терентия…

— Было такое дело.

— Не откажите в любезности выйти со мной для разговора на улицу.

Вышли.

— Я приехал из Ленинграда по некоторым старым делам. — Шидловский никогда еще не был в таком двусмысленном положении. — Меня просили тут, не удивляйтесь, пожалуйста, обратиться к вам, не скрою, за маленькой помощью. Ну знаете… не за великой.

— Из Ленинграда? Повторите!

— Из Ленинграда. Что вас удивляет?

— Меня? Нет, ничего. — Бабушкин читал, что Петроград по просьбе питерских рабочих переименован в Ленинград, но так впервые ему назвали этот город по-русски. — Ну хорошо… А там остались “Кресты”? — И грубовато: — Большевики амнистировали царских полицейских?

— Не сказал бы. Видите ли, я не сидел в “Крестах”. От политики держался в стороне, если… если не мог помочь политическому.

— Что же вы делали в Петрограде? В… Ленинграде… Торговали на рынке полицейской одеждой?

— Могу удовлетворить ваше любопытство. Я, например, проводил беседы с молодыми стражами советских границ, читал лекции курсантам.

— Здорово получилось! Как пережили понижение по службе? Что вас привело в Марсель? А что делают наши бойцы? Поддубный еще не вернулся из Америки?

На пестрых улицах многоязычного города никто не прислушивался к их разговору. Шидловскому удалось самому перейти к вопросам: