Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

* * *

«Если бы наша мама была некрасивая, ты бы не женился на ней?» Папу трудно было поймать на крючок. Мои и Элькины вопросы никогда не ставили его в тупик, потому что он знал все. В редких случаях он говорил: «Посмотри сам. В словаре или в энциклопедии».

На этот вопрос трудно было найти ответ в словаре или энциклопедии. «Женился бы или нет?» — повторял я, пока отец, морща лоб, подыскивал слова для непростого ответа. Я догадывался, что вариантов нет: его мужской выбор не мог быть связан лишь с маминой красотой. Но папа ответил так, как ответил, и это был самый горький и неожиданный вариант.

«Нет».

За этим следовали какие-то объяснения, которыми взрослые обычно смягчают резкие истины.

Ответ прозвучал. И мое сердце забилось. То есть, если бы мама была некрасивой, я бы у нее не родился. Значит, если бы мама была такой же, какой была — полной, теплой, пахнущей «Красной Москвой» и сладкими тейглах, но некрасивой, — она бы никогда не стала моей мамой.

Но ведь он женился на ней, будучи совсем некрасивым. Почему же она выбрала его, такого близорукого, горбоносого, с металлическими зубами, «врага народа», лагерного зэка, пожизненного поселенца из самого сумрачного края страны?

Я рассматривал маму и пытался мысленно сделать ее некрасивой, убирая улыбку с двумя рядами белоснежных зубов, укрупняя нос и бороздя морщинами ее гладкую кожу. Легче было сделать папу красавцем, сняв толстые очки, выпрямив нос и забелив металлические зубы. Почему он мне так ответил? Что для него значит «некрасивый человек»?

У меня теперь есть ответы на эти вопросы. Я давно простил папу за честный ответ. Но теперь, по прошествии долгих лет, знаю, что он все же должен был сказать так: «Твоя мама не могла быть некрасивой».

* * *

Все перемешано. Хорошее и плохое. Но, главное, это проверено не раз: в неважном человеке в трудную минуту иногда проявляется хорошее… а говно — оно как константа. Ну, то есть без трудной минуты — есть и есть.

Боже, как нас не убили тогда! В маленьком скверике у Дома композиторов. Откуда в центре Москвы появились тогда эти гастролеры?

— Это же Фима-а-а-а! — кричал им Валька, когда кто-то из них дал мне тычку, от которой у меня все обесточилось внутри. — Что вы делаете, это же Фима! — вопил он на всю Москву, как будто им было не все равно, как кого зовут в этой мирной компании первокурсников, тихо посасывавших портвейн в пяти минутах ходьбы от Красной площади.

Вальку для устрашения они тогда полоснули ножом — просто оставив отметины на сгибе локтя в память о нашей встрече. А Владик Антонов тогда исчез. Ушел огородами от завязавшейся драки. В тот же вечер мы снова встретили его на улице Горького и задохнулись, увидев его фланирующим без цели. Как он мог сбежать, когда нас с Валькой уже били?

Мы с Валькой снимали комнаты в центре Москвы и очень дружили.

Годы спустя, когда нам уже не грозили ни драки, ни покушения, мы встретились на сочинском пляже. Я болтал со своим приятелем, профессором Московского университета Коршуновым, отцом невероятно талантливой девочки, юной пианистки, которая потом умерла в самом расцвете своей детской славы. Валька нарисовался рядом с нашим лежаком и, как всегда, легко подключился к беседе. За эти годы нас развели с ним разные дороги и отчасти его несносный язык, который отчего-то страшно развязался за годы, что мы не виделись…

Мне нужно было подняться в номер, где я пробыл не больше получаса, а когда вернулся на пляж, застал профессора в одиночестве — побледневшим и еле живым от испуга.

— Вы дружите с этим человеком? — робко спросил меня он.

— Да, когда-то мы очень дружили…

— Но он позволил себе так дурно говорить о вас…

— Это он может…

— Но если вы это знаете, разве можно продолжать общение с ним?

Наивный профессор. Где-то он сейчас?

У Вали сложилась славная жизнь европейской знаменитости, и, возможно, его язык ни разу не помешал буйной карьере.

Однажды я пригласил его в «Приют комедиантов» на свой юбилей. Валька чуть не сорвал съемку, отправляя в корзину всякий кадр своей пьяной болтовней и дымом не затухавшей ни на минуту сигары.

Он очень талантливый человек. Одно время у меня было подозрение, что он гениальный.

Еще лет пять назад, когда у меня высвечивался его телефон, я уже не отвечал на вызов.

— Это же Валя-я-я, — говорил я себе.

Как будто для меня еще имело значение то, как звали когда-то моего гениального однокурсника…

* * *

Вы эти аффирмации знаете? Ну, это типа как мантры. У целительницы Луизы Хей — их целый список. Такие внушения самому себе. Чаще — утвердительные. Кажется, у нашего Владимира Леви еще было: «Я спокоен, спокоен…»

У всех целителей — это сейчас коронная штука. Надо разговаривать с самим собой и убеждать себя, что все прекрасно. Печень — чистая, яички — прекрасные. Голова — светла. Сердце — полно радости.

Все это у нас не работает. Для наших людей это пустой звук.

Восторг, с которым разбираются самые поганые новости, бурнее множественного оргазма.

Скорость, с которой слетаются на дрянь, несусветицу, подонство, — стремительнее реактивной.

Мантра «чтоб все сдохли» востребованнее любой молитвы.