Мир тесен

— А с чего ты взял, сынок, что их посылали?

Я удивился. Я сказал, что сам слышал разговор нашего генерала с местным кавторангом, — речь шла именно об отправке туда плавсредств.

— Вообще-то само собой, — прохрипел мичман. — Людей нельзя бросать.

— Там три тысячи осталось.

— Само собой, — повторил он. — А ты знаешь, сынок, сколько надо плавсредств, чтоб столько народу снять?

— Ну, если все тральщики…

— Базовые тральщики как с моря пришли, так и стоят, — сказал Щербинин. — А другая посуда, тутошние буксиры, старые тральцы… Не знаю. Кажется, никуда не выходили.

— Так что же, их бросили, на «Сталине»?

— Я разве сказал — бросили? — повел на меня мичман задумчивым карим оком. — Торопишься, сынок. А торопливость где нужна?

— Знаю, при ловле блох, — сказал я сердито. — Только здесь тоже нужна. Транспорт может затонуть.

— Может. Мы ж с тобой маленькие люди и не знаем, что думает в данный момент командование. А командование уж наверно разработало операцию по спасению.

Так мы и порешили с мичманом Щербининым: разработана операция по спасению и будет проведена не позднее нынешней ночи.

С тем и завалились спать.

Комфорт у нас был неслыханный: печку истопили, соломы натаскали из сарая, опять же вареной кониной с хлебом заправились перед сном. Курево тоже нашлось. Мы лежали, сытые, спасшиеся, в темной теплой комнате на хрустящей соломе и травили всякую травлю. Сашка Игнатьев сочинял похабные двустишия на всех подряд. Мы хохотали, прощая нашему рифмоплету обидные слова. Но вот иссяк взрыв сочинительства. Умолкли разговоры, послышались легкие, еще не набравшие силу храпы, сонные бормотанья. И я уже готов был провалиться в сладкое царство снов — но вдруг Сашка начал вполголоса, со сдержанной силой:

Как будто затяжным прыжкомЛечу, и дух мне захватило,И тянет вниз пространства силаНа камни, вставшие кругом…

Затяжным прыжком, думаю я. Верно, верно… Приземлились мы на камни Гогланда, но прыжок-то продолжается… Мы все еще летим с накрененной палубы… нас несет в затяжном прыжке…

Меня опять тревожит виденье: женщина в голубом, прижав к груди ребенка, карабкается по опрокидывающейся палубе… не решается прыгнуть… ей кричат: прыгай!., но она боится воды… Теперь это уже не просто виденье, потрясшее мое воображение, но и — собственный опыт…

А Сашка шпарит по памяти своего любимого Тихонова:

Жизнь учила веслом и винтовкой,Крепким ветром, по плечам моимУзловатой хлестала веревкой,Чтобы стал я спокойным и ловким,Как железные гвозди — простым.Вот и верю я палубе шаткой,И гусарским упругим коням,

И случайной походной палатке,И любви, расточительно краткой,Той, которую выдумал сам.

Черт! — пронизывает вдруг меня новая мысль: зачем я рассказал Ушкало об этой женщине в голубом? Знал же, что он мучается, не имея вестей… Так что же лучше — не иметь никаких вестей или… Не знаю, не знаю… но лучше бы я ему ничего не говорил… Да и откуда у меня уверенность, что женщина в голубом — жена Ушкало? Да и жив ли Василий Ушкало?.. Жизнь учит веслом и винтовкой… но никак не выучит…

А Сашку несло:

Позабыть о себе и за них побороться,Дней кочевья принять без числа —И в бессонную ночь на иссохшем колодцеЗаметить вдруг, что молодость прошла.

— Эй, длинный! — раздается хриплый голос Щербинина. — У тебя что — завод на всю ночь? А ну, закрой кран, отдыхать мешаешь.

— Есть закрыть кран, — говорит Сашка и умолкает. «Заметить вдруг, что молодость прошла», — повторяю я про себя. И засыпаю с последней мыслью: завтра увидим Безверхова и Литвака.

Но мы не увидели. С моря больше никто не пришел.

Мы прожили на Гогланде еще один тихий и странный день. Дохлебали свой скифский суп, доели жилистое вкусное мясо. А вечером погрузились на быстроходный тральщик.

Гогланд опустел. Последний караван кораблей ушел в Кронштадт.

Часть вторая

Подводно-кабельная

В восьмом часу утра мы спустились с обледенелых ступеней южной стенки форта Первомайский на лед. Было совершенно темно. Ни звезд, ни луны — ничего. Черный мир ночи над белым миром льда и снега.

После ночи, проведенной в холодном каземате, на жестких нарах, я чувствовал себя невыспавшимся и слабым. Кружка кипятку, только что выпитая с липким ломтем черняшки, согрела меня, но теперь, на льду, мороз вытеснял малое тепло из моего навеки продрогшего тела.