Мир тесен

— Здравствуй, Шура, — сказал Ушкало. — Это мои ребята. Гангутцы.

— А, гангутцы, знаю. — Она крепко тряхнула руку мне, потом Толе. — Безрук Александра Федоровна.

Мы тоже назвались. Наверное, пора было уходить. За темным прямоугольником окна косо летел снег.

— Тихо вы, гуси-лебеди! — скомандовала Александра Безрук шашистам. — Больше лаетесь, чем играетесь. Вот тебе, Вася. — Из противогазной сумки она вынула и положила на тумбочку полплитки шоколада в желтой обертке.

Вытащи она из сумки граммофон с трубой, и то бы мы удивились меньше. Александра Безрук перехватила наши взгляды и сказала голосом, достигшим большой густоты:

— Чего уставились? Вы парни здоровые, не для вас это. А я как донор получаю. Еще будут вопросы?

Ну командирша! Вопросов не было. Ушкало сказал:

— Чего повскакали, хлопцы? Садитесь. — Он счел нужным пояснить: — Шура мне четыреста кубиков крови дала.

— Не дала, а одолжила, — поправила она с коротким хохотком. — Встанешь в строй — обратно стребую. С процентом!

И без всякого перехода стала громко рассказывать о какой-то Водовозовой, выливающей во двор нечистоты.

— Слабость, говорит, у меня! — возмущалась Шура Безрук. — Будто у ней одной слабость! Гальюн в квартире замерз, так будка же во дворе — сходи как человек! Нет, она прямо с порога во двор — плесь! Я ей говорю: запакостишь двор, весной эпидемию устроишь! Не-ет, с нашим народом — словами не добьешься. Вот! — она потрясла костистым кулаком. — Савельев-старик помер, повезли на санках за ворота, а на кладбище земля как железо. На сто метров промерзла! Кто выкопает? Сил ни у кого! Три бабы, один мужик — одно название — сам норовит за Савельевым. Я заступ взяла, копнула — нет, не могу. Разгребли снег, положили Савельева прямо так, как был, в мешковину завернутого. Второй день хожу, а у самой здесь будто свербит, — ткнула она пальцем себя в грудь. — Как подумаю, как он там лежит, так прямо тоскую.

Она отломила от шоколада и поднесла Василию. Тот уклонился. Ему было неловко перед нами. Вообще Ушкало, гололобый и немощный, мало был похож на грозного командира Молнии.

— Ешь! — Женщина решительно сунула шоколад ему в рот. — Он полезный. Как рыбий жир! — На нас взглянула: — А у вас, гуси-лебеди, аммонал не имеется?

— Аммонал? — Мне стало смешно. Я похлопал себя по карманам. — Аммоналу с собой нет, дома забыл, а вот динамита был кусочек, куда ж он подевался…

— Надсмехаешься? — нахмурилась Шура Безрук. — Ишь, бычок с глазами! Без аммоналу могилу не выроешь, понятно? — Она еще дольку шоколаду сунула Ушкало в рот. — Ешь, Вася. Подкрепляйся.

Неделю мы вкалывали на Морском заводе. На его обширной территории редкий день не ложились германские снаряды. Само собой, это нехорошо отражалось на кабельном хозяйстве. А оно на заводе было изрядно запутанное, траншеи шли криво, кое-где наспех и неглубоко выкопанные. Много тут было мороки.

Даром что мы подводно — кабельная команда — на суше тоже не сидели без дела. С Морзавода, где мы день-деньской долбили неподатливую землю, еле ноги приволакивали в родной снисовский кубрик. А могли и вовсе не приволочь: шестого февраля накрыло нас за доком Велещинского таким огнем, что я подумал, лежа в свежевырытой траншее: сам себе могилку вырыл… прощайте, люди добрые… Пронесло, однако ж.

А вот Алешу Ахмедова задело. Осколок сорвал с него шапку, чиркнул по голове от затылка к уху. Алеша страшно заорал. Радченко, который руководил работами, метнулся к нему, упал рядом, вытащил из кармана индивидуальный пакет.

Повезло Ахмедову: осколок прошел касательно, отметину сделал, но не пробил череп. Положили Алешу в снисовскую санчасть, и он скрючился там под двумя одеялами, затих.

На другой день вечером я зашел к нему, сел рядом, спросил: «Ну, как ты?» Алеша смотрел на меня из-под белых бинтов, намотанных на голову, немигающими глазами и молчал.

— Ты что, не узнаешь? — спросил я. — Или, может, не слышишь?

Оказалось, он и узнал, и слышит. Но, как видно, был напуган и прислушивался к себе, к новым ощущениям. С трудом я разговорил его немного.

— Ты сам откуда, Аллахверды? — назвал я его настоящим именем. — Из Баку?

Он цокнул языком:

— Кировабад знаешь?

— Это бывшая Ганджа, что ли?

— Гэ! — издал он гортанный звук. — Ганджинский район, поселка Анненфельд.

— Анненфельд? — удивился я. — Откуда немецкое название?

— Немцы много жили. Колонисты. Давно жили. Больше сто лет. Теперь, папа пишет, увезли. Другой место живут.

— Понятно. У тебя, наверно, семья большая? Братья, сестры?

— Гэ! Братья, сестры много. Жена есть.

— Жена? — Я подумал, что ослышался. — У тебя есть жена?

— Почему нет? Жена есть, дочка есть. Айгюн зовут.

— Постой, Алеша… Аллахверды… Ведь тебе, наверное, как мне, еще двадцати нет… Мы же в один год призывались…

— Гэ, двадцать лет май будет. Моя жена Гюльназ семнадцать лет.

— Понятно. — Я озадаченно покачал головой, вспомнив, что, верно, на востоке рано женятся. — Так ты семейный человек.