Мир в XX веке

В послевоенном, послеоктябрьском мире сложилась новая расстановка социальных и политических сил. Капитализм устоял перед первым крупным революционным натиском. Советская Россия, одолев иностранную интервенцию и внутреннюю контрреволюцию, осталась одиноким, но притягательным форпостом, воплощением идеи нового, если еще не социалистического, то, безусловно, уже некапиталистического мира. Динамическую силу революционного Октября, его воздействие на страну и мир бессмысленно недооценивать. И это несмотря на то, что разоренная страна надолго осталась изолированной и крайне ослабленной

[16].

Основанный в 1919 г. как “штаб мировой революции” Третий, Коммунистический Интернационал продолжал и в этой ситуации ориентироваться на международную революцию. А социал-демократия вновь консолидировалась на принципах реформизма, возродив Второй (Лондонский) Интернационал. Вдобавок возник еще и промежуточный, центристский Венский Интернационал, прозванный “двухсполовинным”. Попытка конференции трех Интернационалов в Берлине сформулировать в 1922 г. общую платформу рабочего движения потерпела неудачу: разногласия военных и послевоенных лет не только между вождями, но и в базисе партий, оказались непреодолимыми. Рабочий Социалистический Интернационал был воссоздан на конгрессе в Гамбурге в 1923 г.

В сложившихся условиях назрела настоятельная необходимость переосмыслить традиционные марксистские представления о “триаде” резко заостренные в борьбе коммунистов против реформизма и рассчитанные на непосредственную близость мировой революции. Теперь надо было учесть по меньшей мере четыре новых обстоятельства.

Во-первых, расколотому рабочему движению оказалась не по зубам роль ведущей движущей силы социального развития, какой оно рассчитывало стать накануне первой мировой войны и какую пыталось играть под флагом Красного Октября в первые месяцы послевоенного революционного подъема.

Во-вторых, в центре Европы, прежде всего в Италии и Германии, родились (на почве усталости и разочарования исходом войны и революционных выступлений) массовые социальные движения нового, а именно фашистского типа. В них слились воедино националистический радикализм и воинственная враждебность как к демократии, так и к “марксистским” рабочим организациям.

В-третьих, сама дилемма “революция-реформа” меняла свой характер. В Советской России, и это отметил Ленин, постреволюционная реформа стала не просто передышкой после незавершенного штурма, а и новой формой социальной эволюции. “Не ломать старого общественно-экономического уклада, торговли, мелкого хозяйства, мелкого предпринимательства, капитализма, — писал он, — а оживлять

торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, осторожно и постепенно овладевая ими… Совершенно иной подход к задаче. По сравнению с прежним, революционным, это — подход реформистский”. Впрочем, Ленин прибавил к этому новаторскому для него заявлению существенные ограничения: 1) нэп — лишь частичное и временное отступление революционных сил; 2) в международном масштабе сохраняется положение, что “эпоха буржуазного парламентаризма кончилась”, а потому 3) в капиталистическом мире “фундаментом революционной тактики” и “азбукой” остается слоган, что “реформы есть побочный продукт революционной классовой борьбы пролетариата”[17].

В-четвертых, в западноевропейском коммунистическом движении стало складываться понимание того, что в странах развитого капитализма подвод масс к социалистической революции серьезно затруднен более сложной, чем в России, классовой структурой общества. Капитал обладает здесь значительными политическими и организационными резервами, а потому нужен поиск своеобразных путей, отличных от российского. Так, в трудах руководителя и идеолога итальянских коммунистов Антонио Грамши пробивалась мысль, что при отливе революционной волны на первый план выдвигаются задачи защиты социальных и демократических завоеваний от наступления реакции, угрозы фашизма и новой войны. Через проблему гегемонии и идею “демократического интермеццо” открывался подход к созданию широкого антифашистского блока[18]. Однако коммунисты в целом лишь с откатами и запозданием усваивали родившуюся в Германии тактику единого рабочего фронта, так что у социал-демократов, тоже недооценивших опасность фашизма, были основания сомневаться в их искренности. Недавно проведенные нами исследования в архивах Коминтерна убедительно показали, что в 1923 г. российские вожди Коминтерна (уже без Ленина) предприняли авантюрную попытку с помощью русского “военно-политического десанта” извне форсировать германскую революцию. После естественного провала такого “германского Октября”, Зиновьев и Сталин объявили социал-демократию то ли “крылом фашизма”, то ли его “близнецом”. Такая левосектантская, догматическая установка, растоптавшая идею единого рабочего фронта, надолго укоренилась в коммунистическом движении.