Мир всем

Спиться — значит потерять себя, свою душу, свой мир. Я много видела спившихся на станциях и полустанках. Трясущиеся и жалкие, они играли на гармошках, провожая эшелоны, стучали кружками в пивных, с пьяной злостью проклинали день, когда появились на свет, и ненавидели тех, кто пытался вытащить их из трясины. Представить гордость школы Лену в непотребном виде я не могла. Общение с Серафимой Яковлевной оставило тягостное впечатление. Невозможность помочь всегда теребит совесть тягостными мыслями.

На кладбище я больше не встречала Серафиму Яковлевну, но нет-нет да и вспоминала её застывшую позу с покаянно опущенной головой.

Через много лет, в начале шестидесятых, я увидела маму Лены около Елисеевского магазина. Шли летние каникулы. Тёплый день наполнил Невский проспект пёстрой толпой пешеходов. Шурша шинами по разогретому асфальту, мимо проезжали автобусы и легковушки. В Екатерининском садике пышно цвели кусты сирени. Бронзовая императрица Екатерина Вторая со скипетром в руке снисходительно взирала на суету у подножия её монумента.

Серафима Яковлевна копалась в сумке, перекладывая свёртки с продуктами. Рядом стояла девочка лет десяти и нетерпеливо переспрашивала:

— Бабушка, ты скоро?

Девочка была тоненькая, длинноногая, удивительно похожая на Лену в детстве.

Я подошла:

— Серафима Яковлевна? Вы помните меня? Я Тоня. Сразу после войны мы виделись с вами у могилы генеральши Вершининой.

— Тонечка! Ну конечно! — Просияв, Серафима Яковлевна защёлкнула замочком сумки и взяла девочку за руку. Хотя она постарела и поседела, но выглядела со спокойной уверенностью благополучного человека. — Как я рада тебя видеть! Пойдём, посидим в тенёчке.

Я любила бывать в Екатерининском садике: бездумно сидеть и смотреть на шахматистов с карманными шахматными досками, любоваться стройным зданием Александринского театра с летящей навстречу судьбе квадригой могучих коней Аполлона на портике над белоснежной колоннадой. Сразу за театром — моя любимая улица Зодчего Росси, завораживающая идеальными пропорциями вечной классики форм и цвета.

Серафима Яковлевна протянула внучке мелочь:

— Саша, поди купи два мороженых, пока мы с тётей Тоней поговорим.

Около лотка с мороженым стояла небольшая очередь. Розовое платьице Саши мелькнуло в водовороте людей, она встала в конец очереди и тут же заговорила с девочкой впереди себя.

— Такая болтушка! — Серафима Яковлевна сияла от гордости.

Я посмотрела на неё вопросительно:

— Это дочка Лены?

— Лены. — Она помолчала. — Я не верила, что чудеса случаются, но они есть. Я ведь наш с тобой разговор на остановке помню от первого до последнего слова. Я тогда уже неживая была — для любой матери пьянство ребёнка, да ещё дочери — конец света. И в Бога я тогда не верила. Ходила, молилась, а не верила.

— И что потом?

Серафима Яковлевна откинулась на спинку скамейки и глубоко вздохнула.

— Ишь, сирень-то как цветёт! — Она взглянула на меня. — А потом к нам в окно залетел дрозд. Это уже в начале лета было. Заму и весну Ленка пила без просыпу, и вот в июне, как сейчас помню, было двадцать второе — день начала войны, утром в стекло кто-то тук-тук-тук. Гляжу — птица. Я испугалась, говорят, примета плохая. Взяла полотенце, отогнать, а Ленка голову с подушки поднимет и говорит: — Не трогай, это ко мне его душа прилетела.

— Чья, — говорю, — душа? Что ты мелешь?

А у неё глаза после гулянки были мутные и вдруг стали ясные, как льдинки.

— Ничего ты, мама, не понимаешь! Это он на меня посмотреть хочет.

А меня такое зло взяло — снова её пьяный бред слушать, прямо прорвало:

— Не знаю, про кого ты говоришь, но пусть полюбуется, как ты колодой с разбитой мордой под столом валяешься. Пусть порадуется! Наверное, и сам такой.

Она аж подпрыгнула:

— Что ты, мама, да он в рот не берёт! Даже свои фронтовые сто грамм друзьям отдаёт. — Она замолчала и совсем тихо исправилась: — Отдавал. — А потом размахнулась и стукнула кулаком по столу, так что посуда подпрыгнула: — Капли больше не выпью. Ради его памяти.

— Я думала, пообещает не пить, а там до первой рюмки — сто раз уже через то проходила. Но нет. Неделю из дома не выходила: тряслась, завывала, головой об стенку билась, но выдержала. — Серафима Яковлевна смахнула со щёк слёзы и улыбнулась. — Ну а потом у нас другая жизнь началась, словно бы в комнате свет включили. Лена пошла работать на завод сперва рабочей, потом её в бригадиры выдвинули, а нынче уже мастер цеха. Замуж вышла, Сашку, вон, родила, — она кивнула на внучку. — Назвала в честь того, любимого, что на фронте погиб.

— Бабуля, я купила эскимо, а оно тает! Дай мне платок.

У подбежавшей Саши на носу красовалась шоколадная крошка, которую она пыталась слизать языком. Одно эскимо она успела распечатать, а второе опасно качалось в её руке, готовое вот-вот шлёпнуться на землю.

— Саша! Ты же девочка! Разве можно себя так вести?

Достав носовой платок, Серафима Яковлевна вытерла внучке нос и встала:

— Рада была тебя повидать, Тонечка. Ведь то, что я тогда тебе выговорилась, мне очень помогло. А птичку ту, я уверена, мне Бог послал. А кто ещё? Больше некому.