Мирабо: Несвершившаяся судьба

Чтобы собрать нужные документы и найти себе помощника, он вернулся в Брауншвейг с единственной целью — повидаться с Мовийоном. Его снова принял герцог Брауншвейгский, и он вновь озаботился мыслями монарха, спросив себя, уж не обманулся ли он в тот раз по поводу мирных устремлений величайшего полководца в Европе…

Философский труд «Опыт о Моисее Мендельсоне и политическая реформа евреев» и великодушное заступничество за геометра Лагранжа, находившегося в изгнании, ознаменовали собой конец пребывания Мирабо в Германии.

На сей раз он был уверен, что судьба мира решается во Франции; он издали следил за событиями на родине, где до сих пор знал только унижение.

Там оживилась политическая жизнь; он сам приложил к этому слишком много усилий, так что не удивился, узнав из письма Талейрана, что Калонн убедил Людовика XVI созвать ассамблею нотаблей[30]. Похитив эту идею у Дюпона де Немура, Мирабо не упускал ее из виду. «Чувствую, мой час пробил», написал он Мовийону и отправился навстречу судьбе.

Если бы Мирабо был тогда всемогущим министром, история Франции была бы другой. Увы! Мирабо был нищим авантюристом. 21 января 1787 года он спешно уехал из Берлина, оставив в прусской столице госпожу де Нера и маленького Люка де Монтаньи.

«Я обязан самому себе испросить и получить место или вернуться к своему ремеслу гражданина мира, которое было бы менее утомительно для моего тела и духа и менее бесплодно для моей славы….»

Разумеется, час величия был не за горами. Но в ту холодную зиму он еще не пробил…

Глава четвертая

ВЛАСТЬ БЕЗ ВЛАСТИ (1787–1788)

Во Франции оставляют в покое тех, кто поджигает, и преследуют тех, кто бьет в набат.

Шамфор, узнавший о том, что против Мирабо выпущен тайный указ после «Обличения ажиотажа»

Странная моя судьба: всегда быть двигателем революции и всегда находиться между навозной кучей и дворцом.

Мирабо. Письма к Мовийону

I

Ничто так не раздражает общество, как постоянное несогласие с господствующим мнением; Мирабо вновь испытал эту муку гения, вернувшись в Париж в начале 1787 года. В целом он искренне поверил в то, что ассамблея нотаблей станет прелюдией к системе представительства: это совещательное учреждение войдет в Генеральные Штаты, а затем в Национальное собрание.

Можно было и не обладать орлиным взглядом Мирабо, чтобы догадаться, что это будет именно так, а не иначе, — достаточно знать Калонна. Министр не стремился к народному представительству и не собирался прокладывать ему дорогу, созывая нотаблей, он всего лишь хотел залатать бюджетные дыры. Уложиться в бюджет 1787 года невозможно, парламент вряд ли согласится ввести исключительный налог, годовые возможности займа были уже давно превышены; бюджетную дыру невозможно было залатать обычным способом, поскольку систематическая инфляция еще не стала методом правительства. Калонн, хоть и был лучшим финансистом, чем принято считать, видел только один выход: нужно, чтобы привилегированные слои согласились хотя бы частично платить налоги — выручив таким образом новые средства, можно будет выровнять внутренний бюджет, а уж затем подумать и о постепенном погашении внешнего долга.

Согласившись на налоговые пожертвования, аристократы укрепили бы свое политическое положение, они могли получить в виде компенсации частичку власти, в которой монархия отказывала им со времен Ришелье. Какой-нибудь королевский совет ограничил бы прерогативы короля в пользу аристократии, и на смену деспотизму монарха, возможно, пришел бы деспотизм олигархии. Высшая знать, заботься она о своих интересах, приняла бы эти условия без разговора. Но получилось так, что даже тем редким вельможам, кто понял этот замысел, застила глаза святость их привилегий. В конце концов они возомнили, что сумеют добиться большей политической власти, продолжая пользоваться выгодами, которые сегодня кажутся не такими уж и важными.

Калонн не ожидал такого поворота дел. И дело не в том, что он опасался зарождения олигархии, его не пугало даже наступление демократии, призраком которой грозил лишь в качестве последнего аргумента, — министру финансов казалось неоспоримым то, что честный доклад о состоянии бюджета подвигнет аристократов раскрыть кошельки: они не станут колебаться, лишь бы не обращаться к мнению народа. Калонн ни на минуту не предполагал, что нотабли сочтут временным решением его собственное устранение.