Мирович

— Вчерашний день Силин, из деревни Морья, с полдороги доносил, что они сидят у озера и ждут новых судов из Шлиссельбурга. А сегодня уж из Кексгольмского шлосса эстафету прислал.

— В каком же положении арестант?

— Неспокоен был всю дорогу, грозил, бранился, буйствовал и даже в драку лез. Дважды Силин его вязал, сажал в трюм, а во время бури, как сломало мачту и стало заливать трешкот, — вырвался принц на палубу, стал возмущать матросов: я-де не простой человек — царской крови. Звал себя императором, бесплотным духом, а в виду Морьенского мыса бросился в воду — насилу матросы успели его поймать и вытащить из воды. И теперь пристав доносит, что он неспокоен после дороги: плачет, всех клянёт, призывает святых в помощь, тоскует и просит дозволить ему носить подаренное бывшим государем парадное платье.

— Дозволь, — сказала, подумав, Екатерина.

— Книг тоже просит арестант, о прогулках молит.

— Книг? Разве он грамотен?

— Разумеет.

— Дозволь и книги — что ж! — произнесла, отвернувшись, Екатерина. — Уж очень его теснили.

Панин взглянул на неё. Его поразило, что она, так недавно ещё спокойная и уверенная, будто смешалась и не знала, что говорить.

— А насчёт прогулок на воздухе, вне шлосса?[202] — продолжал Панин. — Инструкции крепости того не разрешают.

— Пусть выходит, пусть, разреши… Ах, Никита Иваныч, сердце разрывается. Посуди… и жаль его, да и сам ведь знаешь — главное наше больное место столько лет… Ты видел его при отправлении, — скажи, каков он с виду?

— У Смольного, при высадке его в барку из кареты, инкогнито я его рассмотрел. Симпатичен он и жалок; от природы же, как видно, любознателен ко всему, что упущено небрежением его тюрьмы; с каждым заговаривает, вглядывается, хоть и выведен был из себя неожиданностью и страхом нового тогдашнего ареста.

— Никита Иваныч, не поверишь, может быть, — дрогнувшим голосом, с чувством сказала Екатерина, — тяжело не только говорить — думать… Что делать? научи… Чем могу быть полезна для бедного? Вот что… Отцу его думаю предложить вольный возврат за границу. Слепнет он, говорят, в Холмогорах… Да уж посоветуй, друг, — помолчав, вполголоса прибавила императрица, — не отпустить ли вместе с отцом и сына?

Панин опять взглянул на Екатерину, стараясь уловить в её глазах, лице, чего именно ей желалось в это мгновение и что ближе было её помыслам — облегчение ль судьбы узника или иные, высшие государственные расчёты?

— Соблазну будет много, и могут выйти скорбные, тяжёлые потрясения, — ответил он, чувствуя, что говорит не то6 говорит против себя, и сам удивляясь бессердечию и жёсткости своего ответа.

— Так не пускать?

— Боже вас упаси о том и думать. Трон ваш ещё непрочен, требует укреплений.

— Империум мой… всегда будет крепок с такими слугами, — опять оживясь и подходя к китайскому шкапчику, сказала Екатерина.

Она отперла потайной ящик и достала оттуда небольшой распечатанный пакет.

— От батюшки Алексея Петровича из Горетова, — продолжала Екатерина, возвратясь снова к столу и указывая на пакет. — Лучшим моим другом, известно тебе, был великий канцлер тётки, и враги наши за то без сожаления свергли графа Бестужева… Вспомнить — душа стынет!.. Ты тогда был далеко. Его разжаловали, публично объявили бездельником, клятвонарушителем, состарившимся в злодеяниях, изменником отечества, приговорили даже к смерти. Три тяжких года жил он в курной, дымной избе, отпустил бороду, ходил в нагольном мужицком тулупе. Но гений графа не померк… Он явится, — одушевлённо, с засветившимся взором, продолжала Екатерина, — он должен, в подобающих ему силе и блеске, явиться у моего трона… Вот письмо… Знаешь ли, что он ответил мне с курьером на первые строки, посланные ему в день моего воцарения?

— Где знать, государыня! Умница ведь граф Алексей-то Петрович, что и говорить, — орёл умом… Не обронит на ветер слова… А в горетовском плачевном одиночестве и заперти, чай, надумал немало достойных высокой своей гениальности мер и помыслов.

Екатерина посмотрела на Панина, как бы в свой черёд стараясь понять: говорит ли в нём ловкий и чуткий ко всяким случайностям и положениям царедворец или искренне разделявший её взгляд, твёрдый в собственных убеждениях государственный делец?

— Батюшка Алексей Петрович советует, — сказала, не спуская глаз с Панина, императрица, — первее всего советует… подумать о давнем нашем узнике, о принце Иоанне. Совет мудрый, объясняющий доброе сердце.

— Отменные заботы рекомендует он положить к его воспитанию, к смягчению одичалости нрава, упрямства и грубости судьбы; а затем, приведя его в человеческий, разумный и ласковый образ, показать его двору и народу.

— Это зачем? — спросил неспокойно Панин. — Какие тут могут быть высшей политики виды?

— Граф предвидит возможность… примирить и как бы слить в принце две священные народу отрасли одной великой, ныне расторженной, семьи — потомков Первого Петра с потомками брата его, царя Ивана…

— Но какое же тут может быть примирение и слитие? — сказал, не в силах скрыть волнение при таком известии, Панин. — Где исход и узел всей такой негоции?