Мировой порядок

С подобным анализом наверняка без труда согласился бы Теодор Рузвельт. Но, описывая свое представление о том, как мог бы окончиться конфликт, Кеннан возвращался на вильсонианскую территорию. На определенном этапе напрасной конфронтации Москвы с внешним миром, предсказывал он, советские руководители почувствуют необходимость заручиться поддержкой не одного лишь партийного аппарата, но более широких масс, которые политически незрелы и неопытны, так как обществу не позволено развивать в себе независимое политическое чувство. Но если «единство и эффективность партии как политического инструмента» когда-либо будут нарушены, то «Советская Россия может мгновенно превратиться из одной из сильнейших в одну из самых слабых и жалких стран мира». Это предсказание – по сути верное – было вильсонианским по духу, основанным на убеждении, что в конце концов восторжествуют демократические принципы, что легитимность превзойдет власть и силу.

Именно этого убеждения придерживался Дин Ачесон, многоопытный государственный секретарь США, бывший образчиком для многих своих преемников (в том числе и для меня). С 1949 по 1953 год он посредством НАТО сосредоточенно выстраивал то, что называл «ситуациями силы»; дипломатия «Восток – Запад» должна более или менее автоматически отражать баланс сил. Преемник Ачесона в администрации Эйзенхауэра, Джон Фостер Даллес, расширил систему альянсов через СЕАТО – на Юго-Восточную Азию (1954) и через Багдадский пакт – на Ближний Восток (1955). В сущности, политика сдерживания свелась к сколачиванию военных союзов по всей советской периферии на двух континентах. Мировой порядок заключался в противостоянии двух несравнимых сверхдержав – каждая из которых организовывала международный порядок в пределах своей сферы влияния.

Оба госсекретаря рассматривали власть и дипломатию как последовательные этапы: сначала Америка должна консолидировать союзников и показать свою силу; тогда Советский Союз вынужден будет отказаться от претензий и прийти к разумному компромиссу с некоммунистическим миром. Однако, если дипломатии необходимо опираться на военную силу, зачем нужно исключать ее на стадии формирования атлантических взаимоотношений? И как о силе свободного мира следовало известить другую сторону? Тем более что в действительности ядерная монополия Америки в сочетании с разрушительными для Советского Союза последствиями войны гарантировала, что уже в начале холодной войны фактический баланс сил однозначно склонялся в пользу Запада. Ситуацию силы не нужно было выстраивать; она и так существовала.

Уинстон Черчилль признал сложившееся положение в своей речи, произнесенной в октябре 1948 года, когда утверждал, что позиция Запада на переговорах никогда не будет прочнее, чем была в то время. Переговоры следовало форсировать, а не приостанавливать:

«Возникает вопрос: что будет, если Советы получат атомную бомбу, да еще и не одну? Глядя на происходящее сейчас, вы сами можете судить о том, к чему это приведет. Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?..[116]

Всякий здравомыслящий человек понимает, что у нас не так много времени. Мы должны поставить вопрос ребром, чтобы решить его раз и навсегда… Вероятность того, что западным странам удастся достигнуть долгосрочного урегулирования ситуации без кровопролития, будет намного выше, если они четко сформулируют свои обоснованные требования сейчас, когда у них уже есть ядерное оружие, а у русских коммунистов его еще нет…»[117]

Несомненно, Трумэн и Ачесон считали, что риск слишком велик, и противились всесторонним переговорам из опасения, что они могут подорвать сплоченность союзников. Прежде всего Черчилль, когда призывал дать решительный бой – по крайней мере, дипломатический, – был лидером оппозиции, а не премьер-министром, а занимавший этот пост Клемент Эттли и его министр иностранных дел Эрнест Бевин выступали против планов, подразумевающих угрозу войны.