Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

“Человек мыслит, следовательно, я существую, – говорит вселенная” (Поль Валери). И существует она философски. Соловьиная трель, рожденная в муках соперничества, укладывается в лопатку гороха вселенской нитью слез. Наглухо запечатанная трель. Стручок – молчащая флейта природы. Это закрытая метафора поэтической раковины с жемчугами слез, которую предстоит открыть. Огород перекидывается в театр “на грядки кресел”, “грядки красные партера” (Мандельштам – I, 267, 149). Сюда и низвергается музыка. Моцартовские “Волшебная флейта” и “Женитьба Фигаро” вот-вот воссоединятся. Но поет Фигаро свою знаменитую арию из “Севильского цирюльника” Дж.Россини. С одной поправкой: “наречье смертельное “ здесь” ” – точное и безотлагательное определение места души, которая неотрывна от сожженной бурей родины. Грозовое лето 1917 – это жизнь, зима обернулась лицом смерти. “Пушкинский” сборник “Тем и варьяций” – это моцартовский реквием эпохе, веку, чей позвоночник перебит. “Нас мало…” – арионовский итог вычитания из стихосложения, начинавшегося “Нас было много на челне…”. Первые же строки книги выдают прерывистость дыхания скорбной темы:

По заборам бегут амбразуры,Образуются бреши в стене,Когда ночь оглашается фуройПовестей, неизвестных весне.

Без клещей приближенье фургонаВырывает из ниш костылиТолько гулом свершенных прогонов,Подымающих пыль издали.

(1921; I, 176)

Это первое стихотворение сборника называлось “Вдохновение”. Революция одного за другим смертельно выбивала поэтов из поколенческой цепи звучащей грифельной оды. Пастернаковские вариации на пушкинскую африканско-морскую тему несут слишком явственные звуки нот из партитур Блока и Гумилева, чтобы поверить в датировку, предложенную Пастернаком. Впервые публикуя вариации в 1922 году в журнале “Круг”, поэт подписал “1918. Платформа Очаково”. Символический календарь своих сборников (лето – жизнь, зима – смерь) Пастернак подытожил странным закреплением их “посвятительных” имен:

Теперь не сверстники поэтов,Вся ширь проселков, меж и лехРифмует с Лермонтовым летоИ с Пушкиным гусей и снег.И я б хотел, чтоб после смерти,

Как мы замкнемся и уйдем,Тесней, чем сердце и предсердье,Зарифмовали нас вдвоем.

(I, 400)

Слиянность для начинающего поэта лика Революции и Поэзии уже была заявлены в “Музе девятьсот девятого” (сб. “Поверх барьеров”, I, 490). Две девятки подчеркивали время выбора Музы поэзии (в данном случае – Музы эпической поэзии Каллиопы) из девяти ее сестер и ставили этот выбор в прямую зависимость от Музы революции 1905 года:

Слывшая младшею дочерьюГроз, из фамилии ливней,Ты, опыленная дочернаГромом, как крылья крапивниц!

(I, 490)

В стихотворении 1923 года “Бабочка-буря” кровавая сущность революции окрасит крылья бабочки-инфанты в красный цвет и из куколки вырвется “Большой Павлин Большого дня”. (Эпическая Муза “Высокой болезни” Пастернака заражена двуличностью преданности и предательства. Казнь – орфоэпическая норма песни.) Но летом 1917 года беззаботная детскость новорожденной жизни, казалось бы, еще не слишком омрачена “тоски хоботом”, еще тянется “в жажде к хоботкам” лета (цветков, насекомых), остроумничает и озорничает. Пастернак пишет свою вольную вариацию “детей дня”, вариацию на тему, заданную Маяковским. Стихотворение называлось “Наша гроза” и следовало пятым в разделе “Занятье философией” (после “определений” – поэзии, души, творчества и диагностики “болезней земли”). Текст шел по разряду жизни, природной одушевленности языка поэзии, настойчивого преобладания здорового смеха дня над тоской ночи, он был очистительной прививкой хмельного ливня: