Миры Пола Андерсона. Том 17

Ох, проклятье, не должен же я стыдиться того, что замечаю ее женственность. Ведь дальше мыслей дело не зайдет. Это просто мера того, насколько мне удалось вернуть себе душевное здоровье.

Церемонная жизнерадостность на борту корабля; маленькие городки, где они останавливались для обмена товарами; долгие дни на зеленой реке в промежутках; суровая мудрость Эранната, светлая мудрость монаха Ян Вея, прагматическая мудрость капитана Рио Меа, ее советы; дружелюбие ее мужа и других ровесников Айвара; и — да — эта девочка, ее дочь, всегда рядом; и река, могучая, как время, дни и ночи, дни и ночи, длившиеся дольше, чем на самом деле, как предвкушение вечности: все это вылечило Айвара.

В его снах больше не танцевала Фрайна. Он мог теперь не бояться воспоминаний и трезво оценивать их, мог понять, что реальность никогда не была такой великолепной, какой казалась.

Он мог теперь пожалеть кочевников и пообещать себе, что поможет им, как только у него появится такая возможность.

Когда это произойдет? И как? Он оставался вне закона. Вынырнув из пучин страдания, он особенно ясно увидел, насколько пассивен был все это время. Эраннат спас его и дал ему средство скрыться — почему? Для чего, если не считать удовольствия, это путешествие до низовий реки? И что делать потом?

Айвар глубоко вздохнул.

«Пора начать действовать самому, перестать быть объектом благодеяний. И первое, что мне нужно, — это союзники», — подумал он.

Крик Яо вернул его к действительности. Она показывала на ближайший берег. Ее весло вспенило воду. Айвар стал грести следом. Их спутники увидели жест Яо, оставили одного из пастухов присматривать за стадом и устремились к той же точке на берегу.

Какой-то предмет лежал там, запутавшись в водорослях: закрытый деревянный ящик с закругленной крышкой, около двух метров в длину. На черной краске Айвар рассмотрел золотые символы Солнца, Лун и Реки.

— Айи-йя, айи-йя, айи-йя, — речитативом начала Яо. Внезапно посерьезнев, остальные присоединились к ней. Хотя Айвар и плохо понимал язык Куанг Ши, он узнал гимн. Он отошел в сторону.

Речной народ освободил ящик из водорослей, пловцы вывели его на стремнину. Уселы по резкой команде пастуха отогнали речных свиней прочь. Ящик поплыл на юг. Должно быть, все это видели с «Нефритовых Ворот»: на судне приспустили флаг.

— Что это? — наконец отважился спросить Айвар.

Яо отбросила мокрые волосы со лба и удивленно ответила:

— Разве ты не знал? Это гроб.

— Э? Я… погоди, прошу прощения… Я, кажется, вспомнил…

— Все наши мертвые отправляются в путешествие по реке — мимо Юн Кау, мимо Линна, до Тьен Ху, которое вы зовете морем Орка. Наш долг — освободить гроб, если он застрянет. — Она продолжала с благоговением: — Мне говорили о пророке, который появился там, чтобы позвать Шень — Старейших — со звезд. Восстанут ли тогда наши мертвые из вод?

Татьяна Тэйн никогда не предполагала, что ей окажется тяжело быть в одиночестве. Ей всегда так много нужно было сделать, прочесть, рассмотреть, прослушать, обдумать.

Днем еще было не так плохо. Характер ее работы всегда требовал уединения: изучение материала, размышления, медленное, как составление мозаики, конструирование семантической модели языка, на котором говорят в окрестностях Маунт Гамилькар на Дидоне. Это даст возможность людям общаться с местными жителями на более абстрактном уровне, чем позволяет пиджин. Она вела бесконечные разговоры с компьютером, изредка обсуждая возникающие проблемы по видеоканалу со своим руководителем, удалившимся в свое поместье в Гераклее: он был слишком стар, чтобы интересоваться политикой.

С тех пор как она стала профессором-исследователем, студенты относились к ней с почтением. Поэтому ей понадобилось какое-то время — она ведь так страдала без Айвара, страх за него так ее преследовал, — чтобы понять, что ее избегают. Конечно, дело не доходило до открытых выражений неприязни на факультетских мероприятиях, собраниях, торжественных обедах или при случайных встречах в коридоре или аудитории. Последнее время вообще люди редко вступали в оживленные беседы. Так что Татьяна не сразу заметила, что с ней вообще никто не разговаривает и, за исключением ее родителей, никто ее больше не приглашает к себе.

Постепенно ее настроение становилось все хуже и хуже.

Первое настоящее нарушение ее изоляции произошло вечером в один из четвергов. Она собиралась отправиться в постель, хотя и знала, что заснуть ей не удастся. Ночь была более темной, чем обычно — огромная пылевая туча, принесенная воздушными течениями, затянула дымкой звезды. Размытый тусклый серп Лавинии поднялся над шпилями и куполами университета. Уныло выл ветер. Татьяна сидела в самом удобном из своих кресел и играла со Злопастным Брандашмыгом. Зверек бегал по ней, от щиколотки до плеча и обратно, и издавал свои трели. Удовольствие от этого было столь же невелико, как и сама мышь-летяга.