Миры Уильяма Тенна. Том I

В подвале есть печь. Лосьон сделан на спирту, а спирт горит. Сжечь зелье, а затем быстро вымыться, и не каким-то жалким мылом, а чем-нибудь по-настоящему эффективным — щелоком, а то и серной кислотой. Печь в подвале!

Ирвинг сунул флакон под мышку, как футбольный мяч. На улице ревели сотни автомобильных клаксонов, а тысячи женских голосов бормотали и распевали о своей любви к нему. Где-то далеко и очень слабо слышались сирены полицейских и их изумленные голоса — они пытались сдвинуть с места нечто, твердо решившее не отступать ни на шаг.

Едва открыв дверь, он осознал, что совершил ошибку. Женщины хлынули в комнату — противостоять комбинации из запаха смешанного с потом зелья и эманаций из флакона оказалась абсолютно невозможно.

— Назад! — гаркнул он. — Все назад! Я иду вниз!

Женщины расступились, но медленнее и неохотнее, чем прежде. Ирвинг стал проталкиваться к лестнице, дергаясь и извиваясь всякий раз, когда к нему протягивалась нежная рука.

— Освободите лестницу, черт бы вас побрал, освободите лестницу!

Кто-то уступал ему дорогу, кто-то нет, но все же теперь он мог пройти вниз. Крепко сжимая флакон, Ирвинг ступил на лестницу. Совсем юная девушка, почти девочка, с любовью протянула к нему руки. Боммер дернулся в сторону, и его правая нога, к несчастью, соскользнула со ступеньки. Ирвинг пошатнулся, его тело качнулось вперед, с трудом удерживая равновесие. Седая матрона принялась поглаживать его спину, и он выгнул спину дугой.

Слишком поздно. Он упал, а флакон выскользнул из его вспотевших ладоней.

Прокатившись по ступенькам, он больно порезался о разбитый флакон и сразу ощутил, как намокла его грудь.

Ирвинг поднял голову и успел издать лишь один-единственный вопль. Его затопила волна страстных, обожающих и полных экстаза женщин.

Вот почему вместо него на кладбище «Белая ива» похоронили рулон заляпанного кровью линолеума. А возвышающийся над его могилой огромный памятник возведен на деньги, с энтузиазмом собранные по подписке всего за час.

Флирглефлип

Да, да, я все знаю. Очень маловероятно, что это послание дойдет до тебя за те годы, что ты еще проживешь, преисполненный самодовольства, но если все же что-нибудь, какое-нибудь событие — скажем, неожиданная аномалия атмосферного давления — вынесет эти листки на поверхность, то я хочу, чтобы Томас Альва Бандерлинг знал: я считаю его самым надутым, гипертрофированным, уникальным болваном в истории человечества.

Разумеется, за исключением себя.

Когда я вспоминаю, как был счастлив, перебирая свою коллекцию доликов и спиндфаров, как замечательно продвигалось написание моей статьи «Гллианское происхождение флирг-структуры позднего пегиса»… когда я вспоминаю это блаженство, но сразу же припоминаю и о грязной, отвратительной нищете моей нынешней профессии, то мое мнение о Бандерлинге становится несколько неакадемическим. И есть ли у меня теперь хоть какая-то надежда вернуться в кремовые башни Института, возвышающиеся в своей пластиковой красоте над загаженной почвой Манхэттена?

Мне нравится вспоминать то радостное возбуждение ученого, которое я испытал в тот день, когда мы, члены Девятнадцатой полевой экспедиции, вернулись с Марса, привезя с раскопок Гллиана полный корабль панфоргов. Мне нравится вспоминать о том, как я с восхищением заново обдумывал проблемы, так и оставшиеся нерешенными, когда мне предложили участие в экспедиции. А Бандерлинг и его гадкий подавитель излучения? Да я в ту ночь вообще впервые по-настоящему заметил его существование!

— Тертон, — внезапно спросил он, когда его озабоченное лицо появилось на экране моего беноскопа. — Тертон, вы можете зайти на минутку в мою лабораторию? Мне нужна еще пара рук.

Я был поражен. Если не считать случайных встреч на институтских ассамблеях, мы с Бандерлингом практически не общались. А еще поразительнее оказалось то обстоятельство, что Младший Исследователь позвал для чисто механической и неквалифицированной помощи Полного Исследователя, работающего в совершенно другой области.

— Разве вы не можете вызвать лабтеха или робота? — спросил я.

— Все лабтехи уже ушли. Мы сейчас в Институте совсем одни. День рождения Ганди, сами понимаете. А своему роботу я велел упаковаться еще два часа назад, когда решил, что скоро уйду.

— Ладно, — вздохнул я, вешая на шею и флирглефлип, и долик, который я с его помощью исследовал. Войдя в беноскоп и подергав ожерелье в нужном месте, чтобы настроить его на перемещение в противоположное крыло Института, я уже почти перестал удивляться странности просьбы Бандерлинга.