Миссия выполнима

К ним медленно приближались три или четыре невзрачных домика на плоском пятачке снега, затерянном посреди гор. Двигатель работал очень неровно, но пилот больше не проявлял никаких признаков тревоги. Он уверенно управлял машиной, и Фэрли почувствовал, как кресло под ним сначала пошло вверх вместе с задравшим нос вертолетом, а потом опустилось так плавно, что у него появилось чувство невесомости.

Ферма выглядела заброшенной и безлюдной – окна без стекол, никаких следов животных, сами стены зданий, кажется, вот-вот обвалятся и рухнут. Но когда они подлетели ближе, Фэрли понял, что ошибся. В одном из домов из печной трубы поднималась тонкая струйка дыма, а снег во дворе рядом с домом и амбаром был истоптан и исчерчен следами шин. Дорожная колея двумя бледными лентами уходила в расщелину каньона.

Лейтенант посадил вертолет так мягко, что Фэрли даже не почувствовал толчка.

Он услышал рядом шумный вздох и понял, что это вздыхает Рифкинд. Агент внимательно разглядывал здания; в руке у него появился пистолет. Фэрли негромко сказал:

– Уберите, пожалуйста, эту штуку.

Лейтенант говорил в микрофон, одновременно считывая координаты с карты:

– Фокс ноль-девять, примерно в середине северо-западного квадрата. Здесь есть небольшая старая ферма, дома видно издалека, так что вы должны легко их обнаружить. Повторяю, координаты фокс ноль-девять…

Рифкинд задумчиво почесал щеку, а его агент заметил:

– Пора бы им уже выйти и полюбопытствовать, кто мы такие.

– Может быть, они принимают нас за привидения, – с усмешкой сказал лейтенант.

– Тут нет ничего смешного, – пробормотал Рифкинд. – Страна Басков – не самое спокойное место на земле. Мало того, что они занимаются контрабандой на французской границе, в этих горах полно баскских националистов, которые в тридцатых годах сражались с Франко и, похоже, воюют до сих пор.

Вертолетный винт наконец остановился и умолк. Лейтенант сказал:

– Кажется, никого нет дома. Но я схожу посмотрю. Не выходите из кабины.

Лейтенант открыл левую дверь и вылез наружу. Рифкинд и его агент пристально разглядывали ферму; Фэрли тоже наклонился вперед, чтобы лучше видеть, что там происходит.

Лейтенант стоял на снегу у открытой двери. Он медленно стягивал перчатки и смотрел в сторону фермы, не торопясь туда идти; потом закурил и повернул голову, внимательно оглядывая двор. Фэрли мог проследить за его взглядом только до определенного предела – из вертолета нельзя было увидеть, что происходит сзади.

Лейтенант закончил свой осмотр. Потом совершенно спокойно, как будто в его поступке не было ничего необычного, он бросил окурок в лицо Майеру Рифкинду.

У Фэрли не было времени понять, что происходит. Позади вертолета появились люди, правая дверь стала открываться, и лейтенант резко ударил Рифкинда в область диафрагмы; тот скорчился в кресле, ловя ртом воздух и хватаясь за свой служебный револьвер; от быстроты этих событий по спине Фэрли пробежал какой-то озноб, он стал поворачиваться в кресле, и в это время кто-то выстрелил справа от него.

Голова агента дернулась в сторону, с неправдоподобной четкостью, как при замедленной съемке, над его бровью появился черный диск, обрамленный красной пеной. Лейтенант выволок Рифкинда из вертолета. Чья-то рука протянулась мимо агента к Фэрли, тот заметил это уголком глаза. Последовал новый выстрел; Рифкинд выбросил вперед руку, чтобы опереться на нее, но уже в падении он умер, и рука его бессильно подвернулась.

Последнее, что увидел Фэрли, была вспышка газового пистолета.

10.20, восточное стандартное время.

В кармане Билла Саттертуэйта лежала вещь, которая лучше всего отражала его статус в Вашингтоне, – радиопеленг, который издавал сигналы всякий раз, когда требовалось его присутствие в Белом доме.

Эта вещица служила предметом зубоскальства в местной политической элите. Вашингтонские хозяйки острили: «Дорогая, когда у Билла прямо посреди званого обеда начинает звонить его будильник, я не знаю, что мне делать, – продолжать обед или вести гостей в подвал на случай третьей мировой войны». Необычное устройство раздражало его жену, восхищало сыновей и смущало дипломатов, приезжавших из стран, где не понимали, зачем вообще может понадобиться такая срочность.

Саттертуэйт был одним из немногих людей, которых пропускали в суд, не подвергая обыску, и это тоже являлось своего рода символом.

Зал суда был полон. Впереди сидели журналисты и художники, зарисовывавшие участников заседания. Саттертуэйт присел с краю, протирая стекла своих очков и приготовившись скучать.

Пока шла только предварительная работа. Большому жюри потребовалась неделя, чтобы сформулировать обвинительное заключение, поскольку в его тексте нельзя было допустить ни малейшей ошибки.