Мистер Ивнинг

— Но если ты нуждаешься в нем только для этого, — Перл не хотела сдаваться, — он ведь раскусит твой план. Поймет, что ты просто показываешь то, чего ему никогда не приобрести.

По все еще красивому лицу миссис Оуэнс пробежала тень глубокого, окрашенного злобой разочарования.

— Ну и пусть он раскусит, как ты выразилась, наш план, — проворчала миссис Оуэнс на сестрино возражение, — плевать! Разве ты не понимаешь: если он не умеет поддержать разговор, тем лучше. Мы пригласим его на осмотр, и его оценка нас приободрит. Наблюдая за ним, дорогая, мы воскресим в памяти собственные достижения… Не будь так сурова. И помни: мы здесь не навсегда, — заключила она с какой-то жестко-величавой ноткой в голосе, не ускользнувшей от младшей сестры. Затем миссис Оуэнс подытожила: — Хотя нам самим дать ему нечего, вполне вероятно, он способен дать кое-что нам.

Перл ничего не ответила, а миссис Оуэнс прошептала:

— У меня ни капли сомнения, что я права насчет него, но если вдруг окажется, что я ошибаюсь, беру всю вину на себя.

У миссис Оуэнс оставалась лишь капля сомнения, но мистер Ивнинг испытывал гораздо больше опасений, обдумывая у себя в пансионе собственное опрометчивое решение посетить грозную миссис Оуэнс — не на ее фирме, ибо таковой не существовало, а в окружении ее реликвий, причем мистер Ивнинг вынужден был признать, что и сам принадлежит к их зыбкому миру. Он всегда плохо разбирался в людях, был одним из незначительных коллекционеров и потому недоумевал, откуда миссис Оуэнс взяла, будто он может ей что-либо предложить, а поскольку ее легенда была ему слишком хорошо известна, он знал, что ей тоже нечего ему предложить, помимо беглого осмотра. Заходить к ней было рискованно, и мистер Ивнинг это предчувствовал после странноватых предостережений тех, кто имел с ней дело, но стоило все же проникнуть внутрь, хотя сведущие люди также говорили, что ему вряд ли позволят завести речь о покупке и едва ли разрешат взглянуть на что-нибудь вблизи.

С другой стороны, если миссис Оуэнс хочет ему что-либо сообщить (промелькнуло у него в голове, пока он шагал к ее огромному дому с колоннами, не в силах даже смутно представить, что мог бы сказать ей сам), и если она настолько безумна, что полагает, будто он способен ее развлечь — ведь она все-таки одинокая пожилая женщина, одной ногой в могиле, — он освободит ее от всех подобных иллюзий, как только они познакомятся. Он стеснялся старух, хотя по работе проводил с ними больше всего времени, и наконец признался вслух самому себе, что хочет ту фарфоровую чашку 1910 года с ручной росписью, в какую бы сумму она ни обошлась. Он воображал, что миссис Оуэнс, возможно, уступит ее по какой-нибудь зверской противозаконной цене. Это было столь же неправдоподобно, как и само ее приглашение. Миссис Оуэнс никогда никого не приглашала со стороны, а все близкие люди в ее жизни либо умерли, либо уже были не в состоянии ходить по гостям. Но его же вызвали, и значит, он мог надеяться хотя бы на осуществимость того, о чем твердили остальные, — на покупку, а если и это не суждено, оставалась последняя невероятность — осмотр.

Однако мистер Ивнинг не умел притворяться. Если для получения фарфорового изделия или, еще невероятнее, других реликвий покрупнее, оберегаемых от дневного света и человеческих глаз и запертых на верхних этажах над ее гостиной, — если для обладания ими потребуется несколько часов заискивать, болтать, смеяться и обедать, убив на это целый вечер, — в таком случае увольте, ни за что в жизни. Он полагал, что неумение притворяться мешает ему продвинуться в торговле антиквариатом, ведь хотя здесь в Бруклине у него была собственная фирмочка, держаться на плаву помогали лишь частные доходы, а незаурядные для молодого дельца реликвии, которыми он обладал, все же не позволяли стать крупной фигурой в своей профессии. Учитывая его неприметное место, приглашение миссис Оуэнс казалось еще более необъяснимым и даже удивительным. Впрочем, мистер Ивнинг слишком плохо разбирался в людях и в тонкостях собственного ремесла, так что он не сильно поразился или испугался.

Тем временем Перл, за несколько минут до прихода мистера Ивнинга взглянув краем глаза на сестру, с величайшим смущением и ужасом заметила на лице старухи предательское выражение: миссис Оуэнс хотела заполучить мистера Ивнинга с той же капризной маниакальностью, с которой некогда искала один редчайший средневековый испанский стул. Каким образом она им завладела, до сих пор оставалось для перекупщиков загадкой.

— Тогда без долгих разговоров заключим сделку? — нараспев сказала миссис Оуэнс, даже не глядя на мистера Ивнинга, явившегося ненастным, снежным январским вечером.

Гостя охватила молчаливая замкнутость, непривычная даже для него, когда он наконец увидел миссис Оуэнс собственной персоной — женщину, что слыла очень старой, но отличалась при этом немыслимой красотой. Ее одежда благоухала цветочными чарами, обволакивая ноздри ароматом сухих древесных духов, а голос звучал изящным колокольным перезвоном.