Мистер МакНамара

Мне нравились субботние вечера. После службы нам предоставляли относительную свободу, нужно было только сообщить дежурному воспитателю, где ты. Можно было пойти в фотомастерскую, или в библиотеку, поспорить, например, о том, является ли наша школа оплотом Британской империи, поиграть в биллиард, зайти в клуб моделирования или в музыкальную комнату. После половины десятого становилось еще свободнее, и дежурный воспитатель уже не обязан был знать, чем мы занимаемся.

Большинство мальчиков в это время курили.

В ту субботу, после отеля Флеминг и после службы, я пошел в библиотеку. Я читал "Джейн Эйр", но овальное женское лицо не выходило у меня из головы. Оно смотрело на меня несколько секунд, потом расплывалось, потом появлялось опять. Снова и снова, все время, пока я не выпускал из рук "Джейн Эйр", женщина проходила совсем рядом с моим столиком, наклоняла голову и улыбалась.

Наступил конец семестра. В театре "Шесть сцен" давали "Макбет", А. Мк. П.

Джексон творил при этом чудеса, и благодаря его стараниям спектакль, по общему мнению, оказался не хуже, чем в "Банко". Кто-то стащил у меня книжку, которую я купил у Грэйса Мэйора специально, чтобы читать в поезде; книжка называлась "Почему не Эванс?". Дромгула и Монтгомери обнаружили среди ночи в душевой за приватной беседой.

По дороге домой я не мог забыть отель Флеминг. Сосед по купе одолжил мне "Варьете", но шутки не казались мне сейчас смешными. Правда насмехалась надо мной, дразнилась и не давалась в руки. Она преследовала меня с тех пор, как я нашел отель, с тех пор, как я встретил взгляд этой женщины, она присутствовала постоянно, каждый день и каждую ночь, когда я лежал без сна в своей узкой и унылой школьной спальне. Голос отца снова и снова рассказывал мне истории из жизни своего друга или сообщал его мнение по самым разным вопросам. Когда мать говорила, что де Валера должен уступить порты Черчиллю, отец спорил, предпочитая соглашаться с другом. В школе, в поезде, и даже дома правда бросала меня в пот, и голова кружилась, словно я подхватил простуду.

Рождественским утром мы подарили друг другу подарки, и потом долго сидели за столом, соблюдая традицию, заведенную отцом. Мы все думали о нем, только мои мысли были иными.

- Ах, как красиво! - восхищенно прошептала мать, разглядывая бусы, которые я купил в Дублине. Дракона с зелеными глазами я утопил в пруду неподалеку от школы, потому что так и не смог понять, как поднялась у отца рука принести его в наш дом, и как он мог приносить в него шоколадки и печенье. Дарить детям подарки от другой женщины на глазах у их матери мог ли отец согрешить ужаснее, хотя достаточно было и того, что он выплескивал на нас всю жизнь и самой этой женщины и ее эксцентричного семейства: сестры, зятя, тетки-алкоголички, служанки и собаки. "Нора МакНамара", - я, казалось, слышал голос бармена, произносящий эти слова прямо здесь, у нас в кухне, и видел, как они сидят в уютном баре, отец и эта женщина, и она рассказывает ему о доме на Пальмерстонской дороге и о том, что она преклоняется перед английской аристократией. Я смотрел на улыбающуюся мать, и мне хотелось выложить ей неприкрытую правду: я был рад, что отец умер.

Вместо этого я вышел из-за стола и пошел к себе в комнату. Там я вытер слезы и умылся холодной водой из кувшина. Я ненавидел его память и его самого. Он все разрушил, и я ненавидел его за это. Мне не приходило в голову, что он всего лишь пытался разделить с нами свою любовь, разделить человека, которого любил совсем по-другому, чем нас. Я так и не смог ни простить, ни понять. Я чувствовал только жгучую обиду оттого, что теперь мне, его сыну, придется занимать его место и продолжать его обман, скрывать ото всех его ложь и его лицемерие.