Мистерии Митры

Когда в результате походов Александра греческая цивилизация распространилась на всю внутреннюю Азию, она вплоть до отдаленных уголков Бактрии пределах всей Бактрии заставила маздеизм считаться с собою. Тем не менее, иранизм,

— если мы можем употребить такой термин, — никогда не сдавал позиций перед лицом эллинизма. Сам Иран довольно скоро вновь обрел как политическую независимость, так и свою моральную автономию. В целом, эта сила сопротивления персидских традиций, противодействующая всякой ассимиляции, в других местах легко достигаемой, является одной из выдающихся черт в истории взаимоотношений Греции с Востоком [48]. Малоазийские маги, тем не менее, оказались значительно ближе к очагам западной культуры, чей отблеск и задел их гораздо в большей степени. Их культы, устоявшие против того, чтобы быть поглощенными религией иноземных завоевателей, вошли в сочетание с нею. Для того, чтобы согласовать варварские верования с эллинистическими идеями, прибегли к испытанному методу отождествлений [49]. Была сделана попытка перенести обитателей Олимпа на маздеистские небеса: Ахура Мазда, в качестве Высшего Божества, был отождествлен с Зевсом; победоносный герой Веретрагна — с Гераклом; Анахита, которой посвящался бык, — слита с Артемидой Таврической; пошли даже на то, чтобы сделать маздеистские храмы местом действия мифа об Оресте[50]. Митра, уже признанный в Вавилоне равным Шамашу, естественным образом был сближен с Гелиосом; но он никогда не занимал рядом с ним подчиненного положения, и его персидское имя в богослужении никогда не заменялось переводным, как имена других божеств, которым поклонялись в мистериях.

Эта попытка установить синонимию между именами, на самом деле никак не связанными друг с другом, не осталась на уровне простого жонглирования мифологическими системами. Ее важным следствием стало то, что неотчетливые персонификации, сложившиеся в воображении Востока, заимствовали и обрели те же конкретные формы, в которые греческие мастера облекали своих олимпийских богов. Возможно, прежде их никогда не представляли антропоморфно, либо, если даже существовали какие-либо их изображения, то, наподобие ассирийских идолов, они были причудливы и грубы. Пленительная форма эллинистического идеала, в которой воплотились маздеистские герои, неизбежно изменила их внутреннюю природу, — в них был смягчен экзотический элемент, и они сделались более приемлемыми для западного мира. Таким образом, одно из обязательных условий успеха иноземной религии в римском мире было достигнуто именно тогда, когда около II в. до н. э. скульптор пергамской школы изваял патетическую группу, изображавшую таврохтонного Митру, за которым отныне закрепилось по общему обычаю почетное место в апсиде гротов (spelaea).[51]

Искусство не только смягчило все то, что в этих грубых мистериях могло смутить дух, воспитанный греческой школой. Философия также стремилась примирить выраженное в них мировоззрение с собственными учениями или, скорее, само азиатское духовенство взялось найти в своих священных традициях нечто подобное теориям философских школ. Никакая из этих школ не проникалась расположением к объектам народного поклонения столь же охотно, как школа стоиков, поэтому, именно эта секта оказала глубокое влияние на формирование митраизма. Один из древних мифов, воспетых магами, дошел до нас в передаче Диона Хризостома[52], поскольку этот миф рассматривали в качестве аллегории стоической космологии; наряду с ним и другие персидские представления были сходным образом приспособлены к пантеистическим взглядам последователей Зенона. Мыслители все более приучались отыскивать в догматах и ритуальных обычаях Востока смутные отражения античной мудрости, и такая тенденция столь удачно сочеталась с претензиями и интересами маздеистского духовенства, что последнее не могло не приветствовать ее всеми своими силами.[53]