Мю Цефея. Игры и Имена

Вокруг него царил ад: высокая негритянка, которой он предлагал душу, визжала и отбивалась от чего-то невидимого, ее странный друг рычал и бил старую куклу. Сам Жук лежал на скамейке позади этой парочки. Болела грудь. Он осторожно встал: взгляд метнулся по сторонам — выход свободен. Жук подтянул штаны, подхватил ближайшую к нему шкатулку — на вид довольно старую, а значит, и ценную — и на полусогнутых побежал в дом, по коридору, в дверь и прочь от проклятого дома.

Пока Октавия лежала под стеной в подворотне, ее марионетка пыталась убедить себя в том, что вчерашний вечер ему привиделся. Перебрал с выпивкой, может, закинулся какой таблеточкой, вот и виделось всякое. Но воспоминания были такими яркими!.. И шкатулка, прижавшаяся к экрану телика, была такой реальной, что списать все на глюки не получалось.

Телик стоял на тумбе, напротив громоздилась кровать. Справа — диван, шкаф и дверь в ванную, слева — дверь на лестницу. Большего Жук позволить не мог. Работать он не любил, а воровать не получалось.

Жук подхватил шкатулку. Тяжелая. И вроде бы серебряная. Он поддел крышку, та легко откинулась. Внутри лежал сморщенный кусочек чего-то, в чем он с отвращением опознал сердце, и бумажный свиток. На плотной старой бумаге некая Мари Леваж клялась стать верной рабой Барона Самди в обмен на силу и расписывалась кровью.

Бред. От наркоты не отошел еще.

Но вчера ему хватило только на бутылку дешевого пойла. А потом долгие блуждания по ярким улицам, карнавал чужих далеких улыбок, и смех, и девчонки, и зависть, и бездонное море жалости к себе, в котором так просто захлебнуться, сдаться, пойти на дно и лежать, любуясь темнотой. Но ему встретилась странная тетка… С разноцветными глазами. Он еще подумал, что это наверняка одна из тех двинутых, что обряжаются в героев комиксов.

Не, ну точно.

От всей этой неразберихи у него разболелась голова. Ща бы выпить. Холодного. Только в карманах были лишь катышки пыли и билет на поезд, который привез его в город.

Жук встал, огляделся и, не обнаружив в своей конуре ничего нового, подхватил шкатулку и вышел под палящее южное солнце.

Октавия очнулась от того, что кто-то лизал ей щеку. Было мокро и противно. Она отмахнулась от надоедливого языка и попала по густой шерсти. Животное взвизгнуло и убежало.

Она лежала в подворотне. Косые лучи солнца падали вниз, высвечивая носы ее ботинок. От духоты и вони, а может, и от магического ответа голова раскалывалась. Поводок дергался: наверняка неугомонный Жук не сидел на месте.

Она бросила взгляд на Мезон-Бланш — легкие ставни прикрывали окна, кроны деревьев нависали над внутренним двориком. Если бы не проклятое бессилие, если бы не Мод!.. Октавия тяжело поднялась, отряхнула одежду от грязи и пыли и пошла на восток — где-то там сейчас находилась ее живая марионетка.

Пузатый продавец не хотел уступать.

— Пятнадцать.

— Да ты рехнулся! — бушевал Жук. — Ты глянь, она ж из серебра! Из настоящего! Тут весу фунта три, не меньше!

— Пятнадцать, или вали.

Жук засомневался: жара все сильнее давила на плечи, а шкатулка на прилавке смотрелась так убого — может, и стоит согласиться.

Звякнула дверь. В крохотный магазин, забитый полками со всяким хламом, вошла невысокая полная женщина. С разноцветными глазами. Жук обомлел — это же она! Та самая! Та, которая…

— Привет. — Он раздвинул губы в широкой, насквозь фальшивой улыбке.

Октавия молча сгребла его за майку и дернула к себе. Он и с места не сдвинулся бы, но его тело не слушалось — оно подчинялось кому-то другому.

— Не, я не против, но не на людях же.

Ее бесила его болтливость, но сил подчинить разум полностью не было. Она и так едва на ногах держалась после последнего рывка поводка. А Жук не умолкал:

— А ты любишь покомандовать. Да? Матриархат, феминизм, все такое. Не, ты не подумай, я только за. Как по мне, так отличный вышел бы мир. Тетки правили, а я только из гарема в гарема переползал бы.

Продавцу его болтовня надоела раньше.

— Продаешь или уходишь?

Октавия оглянулась: волосатая смуглая пятерня ласково оглаживала крышку шкатулки. От серебряной вещицы так и несло магией. Она сгребла шкатулку, подхватила Жука за руку и потащила его наружу, в слепяще-белый мир.

— Двадцать! Эй, слышишь? Даю двадцать!

За порогом она обернулась и осмотрела свою марионетку еще раз. Молодой, сильный. Под глазами синяки. Рожа подозрительная — такие обычно своей смертью не умирают. Сойдет для короткой вылазки. Потом Октавия распахнула шкатулку и не смогла сдержать радостного вскрика. Сердце! И расписка. Ну, теперь кошке драной от нее никуда не деться.

— Пошли.

— Куда? — Жук говорил, а ноги сами несли его домой. — Если ко мне, то предупреждаю сразу — красть там нечего, а я невкусный и больной, на органы не сгожусь.

— Сгодишься.

Дальше они шли молча.

Барон Самди негодовал. Возмущался. Гневался. Мари носила ему холодный чай, массировала ступни, пряча отвращение от вида желтых растрескавшихся ногтей, даже купила свежей крови у знакомого бомжа. Все было зря.

— Мари, жарко!

— Мари, чаю!

— Мари, да сколько ты будешь там возиться? Иди сюда!