Мизерере

— Делайте что хотите, — сказал он, — только вытащите лезвие у него из ноги!

— Держите себя в руках. Мне понадобятся ваши фамилии и регистрационные номера.

— Вы оперировать его будете или как?

— Через пару минут. А пока я хотел бы услышать вашу версию событий. Мы вместе составим…

— Касдан.

Это сказал Волокин, уставившись в потолок. Армянин встал и уже спокойнее попросил интерна:

— Можете на минутку оставить нас одних?

Тот вздохнул, знаком предложив медсестрам выйти.

— У вас одна минута. Потом нам пора в операционную.

Касдан сдвинулся с места. Врач удержал его за руку и спросил, понизив голос:

— Скажите, ваш напарник…

— Что?

— Вы ведь в курсе, что он законченный наркоман?

— Он завязал.

— Значит, совсем недавно, потому что следы от уколов…

Не договорив, он махнул рукой, словно хотел сказать: «следы что надо».

— Я же сказал: он в завязке, ясно?

Врач шагнул назад и оглядел Касдана во всей его красе. Почти седой, промокший, отсыревший шарф вокруг шеи. Интерн растерянно улыбнулся. В сопровождении медсестер он вышел за дверь.

Касдан подошел к Волокину. Было страшно и жарко, а в этом отделении ему становилось все хуже. Как будто хаос смотровой проник ему в кровь и привел в смятение его собственные клетки. Он выдавил из себя улыбку:

— Тебе сейчас перельют кровь, сынок. — Он сжал его плечо. — Добрую пинту армянской крови. Это поставит тебя на ноги.

Волокин улыбнулся. Бледной улыбкой, не способной скрыть его тревогу.

— Дети… Вы поняли, они играли с нами.

— Ты мне уже говорил. Не нервничай.

— Тот, что меня ударил, произнес одно слово. Кажется, по-немецки. «Gefangen» или «gefenden». Узнайте, что это может значить…

— О'кей. Все сделаю. Успокойся.

— Я вполне спокоен. Они ввели мне успокоительное… Видели их маски?

Касдан не ответил. Сверкающие серебряные личины, грозные, трагические. Он попытался прогнать этот образ.

— Дети-боги… — прошептал молодой полицейский. — Это дети-боги…

Он закрыл глаза. Армянин взял его за руку. В глубине души он молился. Бог армян, столько раз забывавший их, не оставь сегодня этого молодого одара. Неармянина, у которого вся жизнь впереди.

— Касдан.

— Да?

— Расскажите о вашей жене.

Бывший полицейский побледнел, но все-таки вымученно улыбнулся:

— Хочешь поиграть в мелодраму?

— Моей ноге это пойдет на пользу.

— Что тебе рассказать?

— Она ведь умерла?

Касдан перевел дыхание. Поднял глаза и окинул взглядом смотровую. Другие столы, напоминавшие о морге. Стоявшие в беспорядке приборы. Слепящий свет. Здесь все казалось изношенным, разъеденным беспрерывной битвой с болезнью и смертью.

— Касдан…

— Что?

— Я про вашу жену. Меня сейчас увезут в операционную.

Армянин стиснул челюсти. У него кружилась голова. Самое неподходящее время, чтобы говорить о Нарине. Но он догадывался, чего добивался Волокин. Признания. Тихой колыбельной. Чего-нибудь, способного его умиротворить и смягчить недавний кошмар.

— Жена умерла в две тысячи первом, — произнес он наконец. — Рак с метастазами. Обычное дело.

— Вы переживали?

— Конечно. Но после ее смерти я стал сильнее и трезвее смотрю на вещи. Живя среди насилия, я в конце концов почувствовал себя непобедимым, понимаешь? Когда умерла Нарине, больше всего меня поразило не насильственное вторжение смерти в жизнь. Наоборот. Я понял, насколько жизнь близка к смерти и как она скоротечна. Жизнь — лишь отсрочка в океане небытия. Смерть Нарине стала для меня окриком, напомнившим об общем порядке. Все мы понемногу умираем…

Касдан взглянул на Волокина. Тот спал. Армянин закусил губу. К чему было лгать? Чего ради он похвалялся, разыгрывая из себя дешевого философа, перед мальчишкой, который только и просил его проявить искренность?

В шестьдесят три года он по-прежнему не мог заставить себя произнести некоторые слова.

Он говорил не о Нарине, а о ее смерти. Даже хуже: он говорил о смерти вообще. Будь он искренним, он бы сказал ему совсем о другом. О том, что и по сей день ему случалось звать жену из другой комнаты. Что стоило ему забыться, как она возникала в его сознании. «Нужно будет сказать Нарине… Не забыть позвонить Нарине…»

Он казался себе спринтером, который только что пересек финишную прямую, но продолжает двигаться по инерции. Бежит и тащит за собой свою прежнюю жизнь, свои былые ценности, привычные чувства. А потом вдруг натыкается на настоящее, на его пустоту — и его словно отбрасывает назад, чтобы он вновь и вновь пересекал финишную прямую. Чтобы наконец вбил себе в голову: Нарине мертва. Мертва и забыта. Гонка окончена.

Вот что надо было сказать парнишке.

Сказать, что каждый день он представляет себе очередную сцену, припоминает очередную деталь. Каждый предмет, каждая мелочь занимают свое место в его памяти, и рождаются чувства, окрашивая всю картину, но вдруг основной сюжет исчезает. Нарине не стало. И вся сцена рассыпается, как неудачная декорация, а он застывает в недоверчивом оцепенении.