Мне ли не пожалеть…

Вместе с другими она пела дни напролет, с утра до позднего вечера. Она ни от кого и ничего не таила, и, может быть, поэтому партия ее выглядела бесконечно искренней и в не меньшей степени сумбурной. Она пела о том, что все в ней меняется, делается другим и что скоро ей суждено стать матерью Бога. Пела, что каждый час она по капле добавляет Господу своей плоти и соков, и тут же – о том, что она – верная эсерка, как и раньше преданная народническим заветам и идеалам. Судьба работы, которую она начала, тоже тревожила ее, она боялась, что без нее все остановится, а через минуту снова возвращалась к Деве Марии, пела о ней так, что даже нельзя было понять, то ли это ее предшественница, та, по следу которой она идет, вынашивая Спасителя, то ли она сама – Дева Мария.

В этих переходах не было ни медленности, ни постепенности, все открывалось, распахивалось мгновенно, и никто даже не пытался разобраться в них, найти порядок и строй. Вот она, та, прежняя, палестинская Дева Мария, только – в ней и ее прежний страх, и нынешний, сегодняшний, и не поймешь, какого больше. Вернулся ее ужас последних двух тысяч лет, вернулись и зазвучали все те голоса, которые молились и печалились, и плакали, говоря народу о скорых и невиданных бедствиях, и многое, очень многое из того, что они предрекали, сбылось. И вот теперь эти люди, их голоса вопиют, рыдают в ней и не могут остановиться: зачем, зачем? И знала ли она о том, что последует? Она поет так, как будто этот вопрос к ней, к ней одной, и она пытается дать им на него ответ, но разве только ее спрашивают эти голоса? Разве только к ней они обращены? И она, еще вчера думавшая лишь о том, чтобы спасти своего сына, свою кровиночку, Того, Кто и сейчас растет в ней, вдруг начинает понимать справедливость этих вопросов и теперь уже сама спешит, торопит Его с ответом.

Она словно понимала, как скоро, как рано он отдалится от нее, пойдет собственной дорогой, и думала, что то, что сейчас она успеет Ему сказать, быть может, будет Его важнейшим человеческим опытом. В ней было знание, что, зачав и родив Его, но так и оставшись непорочной, она никогда не сможет сделаться для Него настоящей матерью, ничьей вины здесь нет, но это станет для Него основанием легко отступить от нее, от того, чему она будет Его учить, и уйти к Своим ученикам. В Нем сохранится лишь то, что она сумеет дать Ему теперь. Все, что происходит в ней, чересчур велико, все это далеко за пределом человеческих возможностей, как задумал Господь человека, и за пределами нормального хода человеческой истории, тоже как Господь ее задумал. Она уверена, что и для Него важно это понять, понять, насколько все вокруг Него, когда Он придет, должно поколебаться, а потом и разрушиться. Он не имеет права закрывать на это глаза.

Во всем, что она Ему говорит, еще ничего не отобрано и не оформлено, не сведено и не обработано, вот, ей пришло в голову это, а вот сейчас – это, и, начиная петь, она как бы бежит к Нему, бежит скорее Ему сказать, чтобы Он сам обо всем подумал, оценил, правильно это или не правильно, нужно обращать на это внимание или не нужно. В чем-то она, конечно, уверена и убеждена, и когда она это поет, нам сразу, всем и каждому, это видно: слова здесь ложатся один к одному, в ней нет и тени сомнения, она учит Его, пророчествует, предостерегает Его и останавливает, но уже ее следующее слово полно сомнений, вправе ли она? В сущности, оно, это слово, все отменяет: кто она, чтобы Его учить? С каждым днем, который приближает роды, в ней все больше сомнений и все больше страха. Но хор спешит, он с готовностью подхватывает и подтверждает любое слово Бальменовой, сбивая ее и не давая сосредоточиться на том, что в ней происходит. К сожалению, петь одна, без слушателя, Бальменова не может, и, месяц промучившись, она, оценив его нейтральность, выбирает себе в наперсники Лептагова, а свое участие в общих спевках сводит до минимума. Лептагову она поет то, что хочет сказать Сыну, что предназначено лишь для Него, Лептагов же – просто свидетель, что она поет правду, что это в самом деле не только ее слова, но и всего человеческого рода. Позже, все меньше зная и понимая, что может и должна говорить Сыну, она начинает искать в Лептагове и ту поддержку, что прежде давал ей хор.

Этот долгий и очень странный диалог, если его вообще позволительно так назвать, между ней и Лептаговым, диалог, в котором Лептагов явно не равноправный участник, впоследствии был продлен и весьма странно повлиял на их отношения. С Лептаговым Бальменова особенно сблизилась, убедившись, что вот-вот окончательно рассорится с хором, узнав, что хор больше не хочет слышать ни о каких ее сомнениях. В отличие от нее, хору теперь все казалось ясным, прозрачным, и в том, что она пыталась сказать им, они видели только ересь, умаляющую и самого Спасителя, и их веру в Него. Столкнувшись с этим, она начинает просить Лептагова, чтобы он по возможности и дальше репетировал с ней отдельно.