Мне скучно без Довлатова

— Теперь послушай. Я люблю тебя,люблю давно, с той самой глупой встречи,в том самом суетливом тягостном дому.Ты знаешь ведь, что я в виду имею?— Конечно, знаю… — Я глядел, глядели отводил глаза… — А было все нестрашно…— Я думаю, что было все непросто.— Ну, это чепуха, твои химеры!— Химеры-то как раз не чепуха,как налетят, как на постель присядути все лопочут: ша-ша-ша-ша-ша!— Но что-то есть полезное в химерах,видать, они в свойстве с мальтийской птицей,они, быть может, и накликали ее?— Пожалуй, слишком просто…— Слишком сложно…— Пойди сюда, сними свою шубейку,тут был крючок на стенке,вот он цел! Смотри, какой туман,как фонари сюда плывутпустым жемчужным светом,как бродят тени плавникамизелеными на этом потолке…— Что будем делать?— Будем жить, как прежде, ну,может быть, чуть-чуть, чуть-чуть иначе.Большие перемены ни к чему.— Нас не запрут в твоем фамильном склепе?Там кто-то бродит под дверьми и как-тометаллом угрожающе звенит.— Да нет, пустое, это слесарь илиремонтник что-то подбирает,

снесет народу и стакан получитсвежайшего родного самогона.— Как сыро, я бы выпила глоток…— Нет ничего. Вот только сигареты.— Я не курю…Мы вышли на бульвар, и я подумал:два сеанса птицыотрезали от жизни двадцать лет…И был еще один туманный день когда-то…Стоял я около реки Фонтанки и ждал жену,и подошла жена. Я заломил покрасивее шляпу,тогда еще носили шляпы, и было это там,где Чернышев[5] сковал цепями башни над водою.А жизнь катилась по своим ухабам,не шатко и не валко…Я зарабатывал чуток на «научпопе»,в журналах детских… Радио, бывало,передавало очерк иль куплет,что добавляло роскоши и неги:поездка на такси, поход под «крышу»ресторана «Европейский»и туфли для жены из венской кожи,и этого вполне, вполне хватало.А рядом были добрые друзья —художники, геологи, поэты,и у иных достаток был скромнее —все это мало волновало нас.Мы собирались в кинотеатр «Аврора»,и до начала было семь минут.— Пора, пошли, не то сеанс пропустим.— Постой минутку, дай я покурю, —жена сказала. Сумочку открыла,размяла сигарету и затем

австрийскую достала зажигалку,такой изящный черный пистолетик,игрушку, привозную ерунду.И я увидел вдруг, как зажигалкапотяжелела, вытянулся ствол,покрылась рукоять рубчатой коркой,зрачок мне подмигнул необъяснимо…Я не услышал выстрела, я былубит на месте, стукнулся башкоюо полустертый парапет моста, а шляпаполетела вниз в мазутные потокии поплыла куда-то в Амстердам.Очнулся я в Москве спустя три годаи долго ничего не понимал…Потом сообразил — мальтийский сокол —вот, где разгадка, все его проделки…Бульвар московский забирался в горуи выводил к заброшенному скверу,затиснутому в тесноту Таганки,затем спускался круто вниз к реке.— Присядем здесь, немного я устала.— Ты знаешь, если забрести в тот угол,то там стоит какой-то старый чертик,какой-то мрамор, может быть, остатокусадьбы старой. Я всегда хотелпоразузнать об этом, но все заботы,все недосуг, а впрочем, как у всех;а я его давным-давно приметил.Но час настал — пойдем и разберемся.— Пойдем и разберемся — час настал!— Вообще, я помню что-то в этом родеу нас в дворцовых парках Петербурга,

но как-то поантичнее, получше.А здесь-то, видимо, была усадьбамосковского дворянчика, купчишки,и он купил дешевую подделкув каком-нибудь Неаполе лет сто тому назад.— Да, вот она. А что все это значит?— Вот видишь, дама, бывшая красотка,не первой свежести, но все же хороша.Приятная фигурка, ножки, грудки —все так уютно, как у Ингрид Бергман.Она глядит таким туманным взором,доверчивым, открытым, дружелюбными обещающим полулюбовь и полу…А рядом — это символы ее.Здесь на плече была, пожалуй, птица,но только голову ее отколотили,а под рукой у дамы некий ящик,и что-то в нем нащупала она.(Ты помнишь, ящик был и у Пандоры).И надпись есть на цоколе замшелом,ведь это аллегория, должно быть…Внезапно спутница моя сказала,не вглядываясь даже в эти буквы:— Я, пожалуй, знаю. На нем написано«Ля традиненто», по-итальянски —черная измена, обдуманное тайное коварство..— Ну и ну!.. Откуда же тебе известно это?Ты здесь бывала? — Что ты, никогда.Но нам известно. Это «Коза ностра»[6].Туман, туман над всем московским небом,в тумане вязнет куртка меховаяи челочка разбухшая твоя.Туман бледнит парижскую помаду,

развеивает запахи «Мицуки»и чем-то ленинградским отдает,тем самым стародавним, позабытым…— Ну что, пора? — спросил я.— Да, пожалуй, сегодня было очень хорошо.Через туман глядел я ей вослед:расчетливо раскачивая бедра,в распахнутой пушистой лисьей курткеи лайковая сумка на ремне.И вот перед последним поворотомона через туман кивнула мне,как заговорщица — почти неразличимое лицо —овальный циферблат моей надеждыпоказывал ноль-ноль одну минуту…Невежда, полузнайка, знаю я:пифагорейцы точно рассудили,что вечен круг преображенья жизни.Но в человеческой судьбе загадка есть,какой-то повторяющийся образ —попробуй-ка, его уразумей.И то, что нам показывал Викентий,на рваной простыне, когда онаот выстрела в затылок прогорела, —всего лишь детективный эпизодчужого фильма… Или нет, не только.А впрочем, пифагорейская все это чепуха…Поскольку ход судьбы непредсказуем,то произвол творит мальтийский сокол,бессмысленно петляет он, и все жевсегда свое гнездо находит он.Да, Аристотель прав, сей сокол божество:ему готовится повсюду торжество.[7]1988