Мне скучно без Довлатова

Год шестьдесят второй. Москва и святки,Мы вместе в ресторане «Арарат»,Что на Неглинной был в те времена.Его уже преследовали. ОнВ Москву приехал, чтобы уберечься.Но уберечься выше наших сил.Какое-то армянское сациви,Чанахи суп, сулгуни сыр, лаваш.На нем табачная простая тройка,Пиджак, жилет да итальянский галстук,Что подарил я из последних сил.А публика вокруг — что говорить?Московские армяне — все в дакроне,В австрийской обуви, а на груди — нейлон.Он говорил: «В шашлычной будет лучше».Но я повел в знакомый «Арарат».Он рыжеват еще, и на лицеНет той печати, что потом возникла, —Печати гениальности. Еще

Оно сквозит еврейской простотоюИ скромностью такого неофита,Что в этом «Арарате» не бывал.Его преследует подонок Лернер,Мой профсоюзный босс по Техноложке,Своей идеологией, своей коррупцией.И впереди процесс, с которого и началсяПодъем. Ну а пока армянское сациви,Сулгуни сыр, чанахи — жирный суп.Он говорит, что главное — масштаб,Размер замысленный произведенья.Потом Ахматова все это подтвердит.Вдвоем за столиком, а третье место пусто,И вот подходит к нам официант,Подводит человека в грубой робе,Подвиньтесь — подвигаемся,А третий садится скромно в самый уголок.И долго, долго пялится в меню.На нем костюм из самой бедной шерсти,

Крестьянский свитер, грубые ботинки,И видно, что ему не по себе.«Да, он впервые в этом заведенье», —Решает Бродский, я согласен с ним.На нас он смотрит, как на мильонеров,И просит сыр сулгуни и харчо.И вдруг решительно глядит на нас.«Откуда вы?» — «Да мы из Ленинграда». —«А я из Дилижана — вот дела!»И Бродский вдруг добреет. Долгий взглядЕго протяжных глаз вдвойне добреет.«Ну как там Дилижан? Что Дилижан?» —«А в Дилижане вот совсем неплохо,Москва вот ужас. Потерялся я.Не ем вторые сутки. Еле-елеНашел тут ресторанчик „Арарат“». —«Пока не принесли вам — вот сациви,сулгуни — вот, ты угощайся, друг!Как звать тебя?» — «Ашот». —

«А нас Евгений, Иосиф — мы тут тоже ни при чем»Вокруг кипит армянское веселье,Туда-сюда шампанское летает,Икру разносят в мисочках цветных.И Бродскому не по душе все это:«Я говорил — в шашлычную!» — «Ну что же,В другой-то раз в шашлычную пойдем».И вдруг Ашот резиновую сумкуКаким-то беглым жестом открываетИ достает бутылку коньяку.«Из Дилижана, вы не осудите!»Не осуждаем мы, и вот как разЯнтарный зной бежит по нашим жилам,И спутник мой преображен уже.И на лице чудесно проступаетВсе то, что в нем таится:Гениальность и будущее,Череп обтянулся, и заострились скулы,Рот запал, и полысела навзничь голова.

Кругом содом армянский. Кто-то слеваНам присылает вермута бутылку.Мы отсылаем «Айгешат» — свою.Но Бродскому не нравится все это,Ему лишь третий лишний по душе.А время у двенадцати, и намПора теперь подумать о ночлеге.«У Ардовых, быть может?» — «Может быть!»Коньяк закончен. И Ашот считаетСвои рубли, официант подходит,Берет брезгливо, да и мы свой счетОплачиваем и встаем со стульев.И тут Ашот протягивает руку,Не мне, а Бродскому, и Бродский долго-долгоЕе сжимает, и Ашот уходит.Тогда и мы выходим в гардероб.Метель в Москве и огоньки на елках —Все впереди, год шестьдесят второй.И вот пока мы едем на метро,Вдруг Бродский говорит: «Се человек!»