Мнимые величины

- До завтрашнего вечера подождите! - распорядился он. - И, коли можете, никуда завтра целый день из дому не уходите. Дома будьте, стало быть. Я сейчас еще не знаю: может быть, утром, а может быть, днем или вечером... Одним словом, я или дам вам знать, или сам заеду, или... Не знаю, но ждите. Тут главное, чтобы этого Любкина увидеть! - немного хитро подмигнул он, - а я... я уж знаю, что ему сказать надо. Слово такое знаю, вроде как бы - "Сезам, отворись!" Волшебное!

- Вы... скажете?

- Скажу, скажу! И... Не плачьте, голубенькая! - с ласковой шутливостью добавил он и несмело дотронулся концами пальцев до ее плеча. - Ведь перемелется, - мука будет! А у вас... у вас обязательно все перемелется, потому что жернова у вас больно уж крепкие!

Глава X

В пятнадцатой камере все спали, когда Григория Михайловича привели туда И опять, как тогда, когда он в первый раз вошел в нее, он остановился у самой двери, потому что дальше нельзя было ступить ни шагу. Он стоял совершенно безучастно, даже не думая о том, что надо как-нибудь продвинуться вперед и сесть, если уж никак невозможно лечь. Смотрел открытыми глазами, но глаза были мутны, и перед ними была муть. Возможно, что он простоял бы так неопределенно долго, но Русаков проснулся и увидел его.

- Вы? - полушепотом спросил он. - Да как же это?

Григорий Михайлович глянул на него и в испуге отшатнулся назад. Он, может быть, даже и отпрыгнул бы, но отпрыгнуть было некуда: он и без того почти упирался спиной и плечами в дверь. Но он поднял кверху руки, словно отталкивал от себя что-то, и непонятно забормотал:

- Ничего не скажу! Ничего! Ничего не скажу!

- Воды бы... - участливо сказал кто-то и огляделся. И тотчас же к Григорию Михайловичу протянули руку с кружкой воды, которую всегда запасливо оставляли у себя в камере на ночь после вечернего чая: "Мало ли что может случиться!" Но Григорий Михайлович стоял неподвижно и не брал кружки. Миролюбов встал с места, добрался до него и поднес ему воду ко рту. Григорий Михайлович сжал зубы и затряс головой, откидывая ее назад.

- Ну, вот! Глупости! - со спокойной настойчивостью сказал Миролюбов. Глоток-то воды... А? Выпейте!

- Ничего не скажу! Ничего не скажу! - бессвязно забормотал Григорий Михайлович.

- Да и не говорите! - с притворным равнодушием ответил Миролюбов. - Тут вас никто и спрашивать не станет, сами знаете. А прилечь - прилягте. До утра-то еще часа два-три, надо полагать.

Он растолкал лежащих. Те было забурчали что-то, но послушно посунулись, сжались, и на полу образовалось местечко.

- Вот... Садитесь! - пригласил Миролюбов. - А пальто, конечно, снимите.

Он многозначительно переглянулся с Русаковым, перебрался на свое место, вполголоса сказал что-то направо и налево ближайшим соседям и лег. Все утихло.

Григорий Михайлович полусидел-полулежал, опираясь о стенку, но скоро посунулся: сидеть не было сил, и тело хотело лечь. Однако лечь было некуда, мешали спящие. Григорий Михайлович протянул поверх одного из них свои ноги, тяжело опустил голову на сложенное пальто и закрыл глаза. Но тотчас же перед глазами поползли недавние образы: серо-каменный Никитин в долгополой кавалерийской шипели, гордая походка Веденяпина и уходящая вглубь оранжерея с земляным полом. А вслед за всем этим выплывали глаза дежурного: они плыли на Григория Михайловича издали, приближались, искали, смотрели, выбирали и говорили об ужасе. Григорий Михайлович вздрогнул всем телом и поспешно открыл глаза.

Прямо перед глазами был невысокий потолок, и через него тянулась (из угла к лампе) нитка паутины, обмотанная пухлой пылью. Рядом с Григорием Михайловичем посвистывал носом спящий. Григорию Михайловичу стало от всего этого спокойнее, и он опять закрыл глаза.

Но чуть только он закрыл их, как зашевелились и заколебались тени, и среди теней глаза дежурного смотрели прямо на него. Он дернулся и тотчас же открыл веки. Опять - потолок, опять - пыльная нитка, опять - посвист спящего соседа.