Мнимые величины

- Ложитесь, ложитесь, голубенькая! - сразу захлопотала Софья Дмитриевна, пристально вглядываясь в нее. - На вас и в самом деле лица нет. Простудились, что ли, не дай Бог?

- Нет... Да... Простудилась... - почти беззвучно ответила Евлалия Григорьевна.

Софья Дмитриевна увела Шурика к себе, а Евлалия Григорьевна легла на кровать. Декабрьские сумерки сгущались, обволакивая потолок и углы комнаты. Занавеска на окне была спущена, и окно сначала серело мутным полусветом, а потом начало затягиваться темнотой: грустно и покорно. Через двойную раму, уже замазанную на зиму, уличный шум проходил смутно, притушенно, да и шум-то был слабый: только звонок трамвая иногда врывался в комнату или обрывистый гудок автомобиля, похожий на сердитое кряканье, слышался снаружи. Все остальные звуки тонули в мягком снеге.

Недалеко от окна стоял уличный фонарь. Его не было видно, но свет от него, немного наискосок, падал через окно и светился на полу очень неясным, едва различным силуэтом. Комната и все вещи в ней затянулись темнотой.

- Завтра? - громко спросил кто-то, проходя по коридору.

- Да, вероятно, завтра! - кто-то другой ответил ему.

"Завтра?" - безвольно подумала Евлалия Григорьевна, дивясь тому, что еще может быть какое-то "завтра". Перед всяким "завтра" опустился тяжелый черный занавес, и всякое "завтра" перестало существовать. Позади (кажется?) что-то было, но впереди не было ничего. До такой степени не было ничего, что не было даже и Шурика.

Смутно и обрывисто мелькали отдельные слова из письма, и каждое слово хлестало пощечиной. Евлалия Григорьевна, конечно, знала, наверное знала, что все слова письма - ложь, но все же эта ложь оскорбляла ее со всей силой оскорбления.

"Но Чубук? Чубук-то ведь знает, что я не..." - с силой мелькнуло в уме Евлалии Григорьевны, и она схватилась было за "Чубук же знает", но тут же перед глазами проплыло подмигивающее лицо Чубука, лукавинка в глазах, нечистый смешок. И она поняла: "Это он думает, будто я... с Семеновым!" И застонала открытым ртом.

Когда Софья Дмитриевна, даже немного просрочив обычный час, в котором Шурику надо было ложиться спать, привела его, она очень пытливо глянула.

- Нездоровится? - осторожно спросила она, стараясь незаметно что-то подсмотреть в лице Евлалии Григорьевны.

- Нет, ничего... Пустяки! - спокойно, но беззвучно ответила Евлалия Григорьевна, застилая Шурику кроватку.

Она накормила Шурика, уложила его спать и рассказала ему сказку про кота в сапогах: эту сказку Шурик требовал каждый вечер, ложась спать. И когда мальчик начал засыпать, она все сидела у его кроватки (как всегда), ожидая, пока он крепко уснет. Сидела безо всякой мысли, словно боялась, что каждая мысль отпугнет сон от Шурика. Мальчик заснул, и она видела, что он уже заснул, но все сидела, не пуская мыслей к себе. Потом встала и начала приготовляться ко сну. И только тогда, когда совсем уж приготовилась, спохватилась: "Что же это я? Ведь только половина десятого!" Но тут же вяло отмахнулась.- "Все равно!"

Она легла в постель, чтобы "все обдумать и решить". Но ничего обдумать она не могла, потому что ее сознание было придавлено ощущением: "Я погибла!" Эти слова были немного неестественны, в них было что-то фальшивое, книжное, но именно их повторяла себе Евлалия Григорьевна. Почему она погибла, она не знала, и обрывками думала только о том, что из местпрома теперь надо уйти, с Семеновым порвать и... "А что же будет дальше?"

Но главное в этом "я погибла" было не то, что надо оставить местпром и порвать с Семеновым, а то, что все смешалось в ней и в ее жизни. "Вадя сослан, папу убили, а меня скомкали"... Она не отдавала себе отчета в этом "скомкали", но чувствовала его с такой же несомненностью, как если бы ее задавило землей. "Почему все так вышло? Семенов? Да, конечно, он, но... Почему же он так сделал: хотел хорошо^ а вышло так плохо... Это оттого, что он - такой? Какой такой?"

Заснула она только под утро, а проснулась совсем рано, но встала не сразу, а все лежала и пыталась что-то сообразить. "Что я могу? - спрашивала она себя. - Я ведь ничего, ничего не могу!" Она чувствовала свое бессилие, но проснувшегося Шурика расцеловала, как всегда, с добрым утром поздравила его, как всегда, и, как всегда же, умыла его, дала ему позавтракать и снарядила во двор - "погулять с саночками". О вчерашнем письме она думала уже иначе не с чувством оскорбления, а с горечью. И вдруг спохватилась: "Надо еще раз прочитать это письмо! Обязательно надо!" Она бросилась к бюварчику куда засунула его вчера, и по дороге успела спросить себя: "Надо ли?" - но не остановилась на этом вопросе, достала письмо, вынула его из конверта и даже успела развернуть лист бумаги.

В это время кто-то позвонил три раза.

Глава XXI