Моби Дик, или Белый Кит

Трижды облетел орел вокруг головы Тарквиния^{259}, сорвал с него шапку, а затем снова опустил ее прямо ему на голову, после чего его супруга Танаквиль предсказала, что он будет царем Рима. Но только возвращение шапки превратило это происшествие в доброе предзнаменование. Шляпа же Ахава была утрачена навсегда; дикий ястреб летел со своей ношей все вперед и вперед, обгоняя судно, и наконец пропал из виду; в последнее мгновение перед тем, как ему окончательно исчезнуть, можно было смутно различить какую-то еле заметную черную точку, которая отделилась от него и с огромной высоты упала в море.

Глава CXXXI

«Пекод» встречается с «Восторгом»

Неистовый «Пекод» уходил все дальше и дальше, дни и волны катились назад; по-прежнему покачивался на корме Квикегов гроб, приспособленный под спасательный буй, и вот в один прекрасный день на горизонте показался еще корабль, чье название — «Восторг» — самым прежалостным образом противоречило его внешнему виду. Когда он достаточно приблизился, все глаза на «Пекоде» устремились на шканцы незнакомца, где стояли так называемые «ножницы» — толстые, скрещенные футах в восьми над палубой брусья, на которых китобойцы обычно несут свои запасные, неоснащенные или поврежденные вельботы.

На «ножницах» незнакомца можно было видеть переломанные белые ребра шпангоута и несколько расщепленных досок — все, что некогда было целым вельботом; но теперь этот остов светился весь насквозь, точно оголенный, разваливающийся, побелевший лошадиный скелет.

— Видели Белого Кита?

— Взгляните! — отозвался худой капитан у гакаборта и указал своим рупором на обломки вельбота.

— Вы убили его?

— Не выкован еще тот гарпун, которым его убьют, — ответил капитан встречного судна, печально взглянув к себе на палубу, где молчаливые матросы торопливо зашивали с боков свернутую койку.

— Не выкован? — вскричал Ахав, выхватив из развилки оружие Перта и потрясая им в воздухе. — Взгляни сюда, земляк, здесь, в моей руке, я держу его смерть! Это лезвие закалено в крови, оно закалено в блеске молний, и я клянусь закалить его в третий раз в том горячем месте позади плавника, где всего острее чувствует Белый Кит свою проклятую жизнь!

— Ну, так бог да поможет тебе, старик. Погляди, — капитан «Восторга» указал на зашитую койку, — вот я хороню лишь одного из пятерых крепких парней, которые вчера были живы и здоровы, но умерли еще до наступления ночи. Одного только этого я хороню, остальные были похоронены, еще не успев умереть; ты теперь плывешь над их могилой. — Тут он обратился к своей команде: — Эй, все у вас готово? Тогда положите на борт доску и поднимите тело; вот так. Ну, господи милосердный, — он подошел к телу, воздев кверху руки, — да будет воскрешение из мертвых и жизнь вечная…

— Брасопить реи! Руль под ветер! — громом грянул Ахав своим матросам.

Но внезапно рванувшийся «Пекод» все же не успел отойти настолько, чтобы не услышать всплеска, с которым труп ушел под воду, и несколько взметнувшихся пузырьков долетели до его корпуса, окропив его своим загробным крещением.

Когда «Пекод», бегущий от охваченного горем «Восторга», повернулся к нему кормой, висевший там странный спасательный буй открылся всем взорам.

— Эгей! взгляните-ка туда, ребята! — послышался вещий голос за кормой «Пекода». — Напрасно, о, напрасно, земляки, спешите вы прочь от наших печальных похорон; вы только поворачиваетесь к нам гакабортом, чтобы показать нам свой собственный гроб!

Глава CXXXII

Симфония

Был ясный день, отливающий стальной синевою. Своды воздуха и воды соединялись почти неприметно для глаза во всепронизывающей лазури; задумчивая высь была как-то по-женски прозрачна, мягка и чиста, а могучий мужественный океан вздымался долгими, сильными, медлительными валами, точно грудь спящего Самсона.

В вышине взад и вперед скользили на незапятнанных крылах легкие, белоснежные птицы; то были кроткие думы женственной лазури; между тем как в глубине, далеко в синей бездне, проносились туда и сюда свирепые левиафаны, меч-рыбы и акулы; и это были упорные, неспокойные, убийственные мужские мысли могучего океана.

Но как ни велик был внутренний контраст между этими стихиями, снаружи он выступал лишь в оттенках и полутонах; вдвоем они составляли одно, как бы являя собою два начала: женское и мужское.

А сверху, подобно царственному монарху и государю, солнце словно отдавало кроткую лазурь буйному, отважному океану, как отдают жениху молодую невесту. И там, где тянулся пояс горизонта, легкое колебание воздуха — какое нередко можно видеть на экваторе — выдавало полное любви и трепета доверие и нежную тревогу, с какой открывала супругу свои объятия робкая невеста.

Замкнутый и напряженный, весь изборожденный узловатыми морщинами, упрямый и неистовый, с глазами горящими, словно угли, что светятся даже в золе развалин, стоял не ведающий сомнений Ахав в ясном свете утра, подняв расщепленный шлем своего лба к чистому девичьему челу небес.