Модель для сборки 2012

Я вспомнил, как однажды застал Шуль одну на веранде. Она не слышала моих шагов и продолжала мучительно разрабатывать артикуляцию. Стягивая изо всех сил углы безгубого рта, она тихо-тихо повторяла: «Люллю… Лювлю… Люблю…»

Прежний «я» умер.

— Георгий Петрович, а помните, позавчера вы спрашивали о векторах?

— Ну?

Я сделал шаг вперед.

— Отрицательный вектор нельзя убрать, его можно и нужно поворачивать или делить. Нацеливать на новый объект, так?

— Что ты, Антоша, мне взялся теорию рассказывать?

— А ведь есть еще одно решение, Георгий Петрович. Простое. Нет объекта — нет ненависти, так, комендант?

А он так ни черта и не понял и еще попытался по-отечески втолковать мне, что на нашей сволочной работе только настоящим мужчинам удается сжать свою совесть в кулак и сделать «как надо».

Я вышел на крыльцо и огляделся. Солнце блеклым блином катилось на запад. Над Бугорками стлался заблудившийся пласт тумана. Изо всех дорог, расходящихся от управы, путь к болотам казался самым правильным для человека в поисках одиночества.

Я думал о том, что имел в виду Михайло Ломоносов, когда говорил, что ничто не берется из ниоткуда и не девается в никуда. Не пытался ли он в своих допотопных фразах открыть, излить простую и очевидную истину: чувства, копящиеся в душах людей, не могут упорхнуть в одночасье, рассыпаться пеплом, растаять во вчерашнем дне. Им, как любому другому материальному объекту, нужен выход, действие, выплеск.

По перегревшемуся монолиту улицы Охотников я прошел мимо пекарни. На заднем дворе детвора весело играла в экспансию. Маленький серебристый шнех, зависнув на карнизе вниз головой, страшно клацал челюстями и шевелил хвостом, пока не начинал трескуче хохотать вместе со всеми.

Свернув на хоженую-перехоженную тропинку к заимке Ростислава, я выщелкнул в канаву отстрелянные гильзы, а потом бросил и револьвер.

Где-то далеко позади из окон управы исторгся запоздалый и бессильный женский крик. Я не должен был думать о кричащем человеке, раз не учел его интересов до этого.

Те, чья судьба на короткое время переплелась с моей, те, кто вошли в мою жизнь, уже остались в ней навсегда. Об остальных предстояло думать кому-нибудь еще.

И меня совсем не волновало, через сколько минут или часов малознакомые люди бросят мне в спину приказ остановиться и заставят «медленно и без глупостей» поднять руки!

Дарья Булатникова

ЗАПАХ УГЛЯ, ВКУС КРОВИ

Тормозящий поезд в последний раз содрогнулся, лязгнул сцепками и встал. Проводница Таня открыла дверь, и Шутова захлестнула прохлада, ворвавшаяся в тамбур из тьмы, разбавленной мутным светом вокзальных фонарей. Пробормотав Тане "До свидания!", он спрыгнул на перрон. Замер на секунду, словно проверяя готовность, и только тогда позволил себе выдохнуть тепло спального вагона, пахшее дезодорантом и кофе. А потом глубоко, во все легкие, вдохнул воздух родного города.

Славянка. Все то же — запах угля, вкус угля… Шутов дегустировал его, словно старое вино. Запах угля. И вкус угля — похожий на вкус крови.

За спиной неслышно двинулись вагоны, где-то вдали перекликались мужские голоса, ночной перрон был абсолютно пуст, если не считать уныло бредущей по нему собаки. Шутов потянулся и облизнул пересохшие губы.

Город ещё не знал, что он вернулся.

Он не стал брать такси, если можно так назвать пару потрепанных «жугулей» и совсем уж убитый «фолькс», сгрудившиеся на привокзальной площади. Как раньше, пошел пешком. По пешеходной улочке вдоль железнодорожных путей — к высокому мосту с прогибающимися под его весом досками. Впрочем, они точно так же прогибались и когда Шутов был юным студентом а не тридцатисемилетним заматеревшим мужиком.

Потом — вдоль бесконечного забора складов, мимо одинаковых двухквартирных коттеджей… И повернуть на Парковую улицу, которая вела к когда-то его дому. К дому, где он родился и вырос, где прошло детство и часть юности, где…

Он остановился и прислушался.

Ночь зудела стрекотанием то ли цикад, то ли мопеда — его заветной детской мечты. Где-то хрипел полублатной шансон и слышались вопли пьяной драки. Шутов улыбнулся. Тот, прошлый, он бы от греха обошел бессмысленную потасовку. Но сегодня ему было все равно — он стал другим. И дерущиеся, словно почуяв в темноте опасного зверя, стихли. Только сбивчивый топот в темноте — прочь, пока есть шанс спасти шкуру.

Теперь Славянка принюхивалась к нему, как раньше он — к запаху её угля.

* * *

Гуцко точно знал, что умирает. Необыкновенная ясность мысли была следствием того, что он уже третий день не пил. Водка закончилась, а встать и дойти до магазина, где всегда найдется компания, готовая налить полстакана, Гуцко не мог.