Мое поколение. Друзья встречаются

— Н-да, — проговорил Аркадий Борисович выпрямляясь, — благодарю вас. Кстати, Игнатий Михайлович, раз уж вы занимаетесь по долгу службы вопросами о надзоре за учащимися вне стен гимназии, то я попросил бы вас подготовить все необходимые материалы касательно внешкольного надзора. Возможно, — голос Аркадия Борисовича как бы замедлился, как бы снова утерял свою твердость, — я говорю, возможно, вам по этому вопросу придется выступить докладчиком на ближайшем же заседании педагогического совета вместо захворавшего Адама Адамовича… Я повторяю, что это… это… ещё не решено, но… возможно…

Аркадий Борисович окончательно замедлил течение своей речи и остановился. Потом как-то нерешительно поднялся, так что Мезенцов даже не понял, значит ли это, что нужно сейчас же уйти или начальство ещё о чем-то размышляет, и речь его не закончена. Ему, как и несколько минут тому назад секретарю педагогического совета, показалось поведение Аркадия Борисовича несколько необычным, идущим вразрез с его всегдашней точностью, ясностью и определенностью. В конце концов он почел за благо лучше откланяться. Когда настроение начальства столь неопределенно, лучше всего быть от него подальше. Мезенцов расшаркался и поспешил выскочить за дверь. Аркадий Борисович почти не заметил его исчезновения и медленно подошел к окну. Прямо напротив него высились колонны здания губернских присутственных мест с распростертым на фронтоне двуглавым орлом. В присутствие торопились чиновники. Гимназисты со всех концов города стекались к гимназии. Из полицейского управления бойко прошагал розоволицый околоточный надзиратель. Стоявший на площади городовой взял под козырек. Он был нетороплив и монументален. Всё было обычно, повседневно, всё обстояло, по-видимому, благополучно.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

ТОВАРИЩИ!

Итак… Двадцать процентов крестьян вовсе не имеют коней, половина всех крестьян в нищете и владеют всего одной седьмой частью общего количества лошадей; из этого общего количества больше половины принадлежит крестьянским богатеям, составляющим пятую часть крестьянства, нищета захлестывает русскую деревню, за четыре года обнищал ещё один миллион дворов…

Рыбаков положил ладонь на раскрытую книгу и поднял глаза на темный переплет оконной рамы. Он вспомнил птицу-тройку, олицетворяющую Русь, вспомнил свой реферат о Гоголе. Да… Теперь он написал бы другой реферат, и в нем была бы другая Россия и другие кони.

Но в каком кружке читать этот реферат? В прежнем? Нет. Крестьянские сивки уносили дальше гоголевской тройки, дальше Белинского, — и ни Ситников, ни Красков, ни другие явно не поспевали за ними.

В две недели Рыбаков одолел «Развитие капитализма в России» и был взволнован так и передумал столько за эти недели, сколько не передумал бы прежде, прочитав десяток других книг.

Всё это началось с ночевки Новикова у Рыбакова. Близорукий студент, запнувшись о порог, шагнул в рыбаковскую каморку и принес с собой то, чего так опасался полицмейстер, удаляя ссыльных из Торгово-промышленного собрания, и что в губернском циркуляре именовалось «развращающим влиянием на учащуюся молодежь».

Тогда же Рыбаков узнал В. Ильина, Бебеля, Плеханова, Маркса. Они заполнили тесную полутемную каморку. В ней звенели баррикадные песни и происходили митинги. Маркс опрокидывал буржуазных экономистов, Ильин крушил народников; стыл забытый на краю стола чай, светлела ночь, жаркий бой кипел в тесной каморке; люди огромного гнева и сокрушающей мощи боролись за одинокую душу беспомощного гимназиста, впервые выходящего за порог обманно поющих дверей, впервые познающего мир таким, каков он есть. Ему казалось, что ему подарили весь мир, что ему дали ключи, которые открывают все тайники, все делают ясным и видимым в одном общем движении.

И вместе с ключами ему вкладывали в руки оружие. Он читал о Пресне и Обуховской обороне. В темных углах каморки гремели баррикадные бои, рабочие с худыми суровыми лицами и большими широкими руками бились насмерть против царской полиции и жандармерии. Они падали под пулями, но на их место тотчас вставали новые и новые бойцы.

«Нам бы тоже так», — думал Митя, дрожа от волнения, и руки невольно сжимались в кулаки, и по ладоням пробегал холодок, словно они касались боевой стали. Он оглядывался, ища товарищей в борьбе. Ему хотелось сейчас же бежать к Никишину, к Ситникову, растолкать спящих и кричать им в уши:

«Вставайте! Вставайте!»

Но бежать к ним ночью было невозможно. Да и что бы сказал он им, подняв их с постелей?

Он расхаживал один по тесной каморке и размахивал руками. Потом подбегал к столу и снова садился за раскрытую книгу и просиживал за ней до зари.

— Если вы так много будете глотать зараз, Митя, — посмеивался Новиков, приносивший книги, — вы получите несварение политического желудка.

Может быть… Может быть… Но он был голоден неутолимым голодом ненасытной и жадной молодости, и он не мог удовлетвориться скромными порциями, диктуемыми благоразумием, а Новиков делал всё, что мог, чтобы помочь переварить проглоченное, помочь разобраться в узнанном.