Могикане Парижа

– Я вполне понимаю, что вас удивляет, почему я выдаю вам тайну одного из моих преданнейших слуг, а его самого предоставляю в жертву вашей совершенно справедливой строгости. Но Сарранти – чистокровный корсиканец, вам, вероятно, известно упорство людей этой породы. Между тем вы уже сделали кое-какую чистку – отослали во Францию четырех или даже пятерых преданных мне людей: Пионтовского, Аршамбо, Каде, Руссо и Сантини. А, между нами, людьми зрелыми, решительными, признающими только волю провидения, Сарранти, воображающий, что может помогать ему творить волю свою, есть не что иное, как причина несчастий. Я уже раз двадцать хотел просить вас отправить его во Францию… Теперь вот представился случай, и я заявляю вам свою просьбу.

Император произнес последние слова таким голосом, что я ошибся, думая, что он дрожит от гнева на меня, а между тем это было только выражением глубочайшего презрения к нашему тюремщику.

Я бросился перед ним на колени.

– Государь! – вскричал я. – Возможно ли, чтобы вы сами требовали изгнания одного из самых преданных слуг ваших? Ведь родина моя там, где вы! В какую бы сторону меня ни отослали, если в ней не будет вас, она станет для меня тягчайшим изгнанием.

Губернатор смотрел на меня с жалостью. Он никогда не был в состоянии понять того, что называл «фетишизмом» по отношению к императору со стороны людей, которые его окружали.

– Да кто же говорит вам, что я сомневаюсь в вашей преданности! Напротив, я в ней глубоко уверен, – ответил мне августейший узник, – эта преданность доходит до того, что вы еще многие годы не примирились бы с жизнью на Святой Елене, если не для себя, то для меня. Благодаря этому вы делаетесь для нас источником не только непрерывных скандалов, но и вечного страха. Каждый раз, когда вы отсюда уходите, я смотрю на вас с тревогой, а когда вы возвращаетесь, я встречаю вас со страхом. Да вот вам для примера даже эта самая минута. Из-за вас такой важный человек, как господин губернатор, взял на себя труд обеспокоить меня визитом, который для него неприятен ровно настолько же, насколько и для меня. И все это только потому, что вы вообразили, будто человеку, который умел жить на бивуаках, как спартанец, питаясь кусочком хлеба и каким-нибудь корнем, пробавлялся в Италии блюдцем поленты, в Египте – одним пилавом, а в России – и просто ничем, – вы вообразили, что такому человеку необходимо за обедом жаркое, и отправились охотиться за дикими козами, что, разумеется, возбудило совершенно справедливое негодование господина губернатора. Вследствие всего этого я официально прошу господина Гудзона Лоу отправить вас во Францию. У вас есть сын, которого вы должны воспитывать. Отец гораздо нужнее ребенку, только начинающему жить, чем старику, который смотрит уже в могилу, хотя бы этот старик и был Цезарем, Карлом или Наполеоном. Я употребил слово «старик», разумеется, относительно, потому что в прекрасной стране, где люди не могут жить более пятидесяти лет, человек в сорок семь – уже старик. Итак, поезжайте во Францию, а я – останусь жив или умру – все-таки никогда не забуду, что вынужден был отослать вас только за то, что вы меня слишком горячо любили.

Эти последние слова были произнесены с таким волнением, что, только благодаря их интонации, я начал понимать если не настоящий смысл слов императора, то, по крайней мере, состояние его духа.

Я поднял голову и взглянул ему в лицо, а его прекрасные глаза, устремленные на меня, досказали мне все остальное.

Что касается губернатора, то он не понимал во всем этом ничего, кроме возможности отнять у императора еще одного из его преданных слуг, отсечь еще одну ветвь у могучего дуба, некогда покрывавшего своею тенью всю Европу.

– Генерал Бонапарт серьезно желает отослать этого человека во Францию? – спросил он.

– Разве я похож на человека, который хочет шутить? – возразил император. – Я положительно и серьезно прошу, чтобы меня освободили от Сарранти, который стесняет меня здесь тем, что любит слишком усердно. Понятно?

Такого рода милости тюремщик Святой Елены оказывал своему узнику всегда с величайшим удовольствием. Так и на этот раз он тотчас же объявил, что послезавтра я должен сесть на судно Джеймстоунской компании, которое высадит меня в Портсмуте.

Император сделал мне знак. Я понял, что он желает, чтобы я ушел. Не знаю, что было говорено после меня, но четверть часа спустя после ухода сэра Гудзона Лоу ко мне пришел генерал Монтолон и сказал, что меня зовет к себе император.

Я вошел. Наполеон был один. Первым моим движением было броситься перед ним на колени. Перед этим человеком все было тростником, который гнулся под дуновением его любви или гнева!

– О, государь! – вскричал я. – Чем мог я заслужить такое распоряжение? Вы прогоняете меня.

Я с мольбой протянул к нему руки.

Но он наклонился ко мне и улыбнулся. О, как несчастлив сын, который знает улыбку такого отца только по чужим рассказам, ваше высочество!

– Поди-ка сюда! – сказал он. – Значит, ты на всю жизнь останешься дураком? Иди сюда и слушай!