Могикане Парижа

– Сарранти! Сарранти! – вскричал Рейхштадт – Берегитесь той ответственности, которую вы берете на себя в будущем! Что будет, если мне не удастся, если я разыграю роль Карла-Эдуарда, если я омрачу память о моем отце, если я унижу великое имя Наполеона? Иногда я даже рад, что у меня отняли это имя, благодаря этому оно не померкнет постепенно. Судьба грянула на него грозой, и оно мгновенно потухло среди этой бури! Сарранти, Сарранти, верьте, что, если бы мне дал подобный совет кто-нибудь другой, а не вы, – я не стал бы его слушать ни минуты!

– Ваше высочество! – в свою очередь вскричал корсиканец. – Я в этом случае не больше, чем эхо голоса вашего отца. Он сказал мне: «Вырви моего сына из рук человека, который изменил мне», – и я пришел за вами. Император сказал мне: «Возложи на голову моего сына корону Франции», и я являюсь к вам и говорю: «Государь, давайте вернемся в дорогой для нас Париж, с которым вы не хотели расставаться».

– Молчите! Молчите! – прошептал юноша, испугавшись и совета, который ему давали, и титула, которым его величали.

– Да, ваше величество, – продолжал Сарранти, – в этой тюрьме, где вы переживаете такие муки, только и следует молчать. Но близко то время, когда мы при радостных лучах солнца прокричим ваше имя такими голосами, что его подхватит самый океан и, передавая от волны к волне, донесет до могилы вашего отца. Так взломайте же свои кандалы, ваше высочество, сбросьте свои цепи и – прочь отсюда!

– Сарранти, – проговорил Рейхштадт таким твердым голосом, что было ясно видно, что он решился и от решения своего уже не отступится, – выслушайте меня, добрый, преданный друг. Допустим, что я даже и решусь последовать за вами, но перед таким важным решением необходимо еще о многом и много говорить с вами. Мне необходимо сделать вам еще много возражений, которые вы, по всей вероятности, легко разобьете. До настоящей минуты все мое самолюбие ограничивалось мечтой добыть военную славу в армии. И вот теперь я должен мечтать о троне, да еще о каком, – о троне Франции. Взгляните же на путь, который вы заставили меня пройти в какие-нибудь несколько часов! Какой гигантский шаг мы совершили за короткое время! Дайте мне одуматься и успокоиться в течение завтрашнего дня, Сарранти. За это время, оставаясь в полном уединении, я приучу себя к мысли, что должен взять в руки оружие отца, и надеюсь, что там, где вы теперь видите ребенка, вы найдете уже мужчину. Но сегодня, друг мой, сердце мое переполнено такими противоречивыми чувствами, что я решительно не в состоянии говорить с вами с тем хладнокровием, которое необходимо для принятия такого обширного плана. От имени отца прошу вас, дайте мне только одни сутки на размышление!

– Вы совершенно правы, ваше высочество, – проговорил Сарранти сильно дрожащим голосом. – Признаюсь, что и сам я увлекся. Идя сюда, я хотел говорить с вами только о вашем отце, а вместо того заговорил о вас самих.

– Так до послезавтра, друг.

– Да, и в такое же время, ваше высочество.

– Хорошо. Принесите с собой список имен полковников и полков, на которые вы рассчитываете, а также почтовую карту Европы. Мне хочется иметь понятие о расстоянии, которое нам предстоит сделать. Одним словом, приходите с хорошо обдуманным планом побега и изложите его в нескольких строках.

– Ваше высочество, есть одна особа, поехать к которой, чтобы поблагодарить ее, я не смею, чтобы не возбудить подозрений, – сказал Сарранти. – Вы увидите ее раньше, чем я. Умоляю вас: поблагодарите ее от моего имени и передайте ей, что, кроме вас, моя жизнь принадлежит только ей.

– Хорошо, – ответил принц, слегка краснея.

На прощанье он протянул Сарранти руку, но тот вместо того, чтобы пожать ее, почтительно поцеловал, как целовал на острове Святой Елены руку императора.

X. Комиссионер с улицы Фер

Улица Фер, прежде называвшаяся улицей Февр, проходила в то время да проходит еще и теперь, так как ее еще окончательно не сломали, между рынком Нуаре и улицей Ленжери, вдоль рынка де’Иноссан параллельно улице Ферроньери. Она представляла собой нечто вроде реки фруктов, цветов и овощей, плывущих между берегов, правый из которых состоял из кабаков, а левый – из мелких рыночных лавчонок. В тот период времени, о котором мы рассказываем, она не была лишена той живописности, которую совершенно утратил наш теперешний, по шнуру вытянутый, набеленный и затянутый в корсет Париж.

Толпа, стремившаяся вдоль нее – с одной стороны под лучами яркого солнца, а с другой – в тени высоких домов, носила тот характер, который поражает на картинах фламандских мастеров.

Было около десяти часов утра. Погода стояла истинно майская, – весна проглядывала всем своим розовым ликом, вырывавшимся из-за мрачной завесы зимы.

Весь рынок во всю свою длину был залит золотым солнечным светом. Толпа бессознательно радовалась этому всеобщему возрождению жизни и оглашала чуткий воздух то веселым говором, то громким криком, то раскатистым, искренним хохотом.