Могикане Парижа

Уже из одного этого понятно, что в душу тряпичника трудно проникнуть какому-нибудь более возвышенному чувству, кроме самых первобытных животных потребностей, и что тряпичник, дружески относящийся к другому человеку, хотя бы то и был даже убийца кошек, составляет своего рода чудо.

Да, в сущности, и Крючконогий был вовсе не так привязан к дяде Жибелотту, как это могло показаться. Скорее всего, это была та дружба, которая существует между медведем и его вожаком, между кошкой и мышью, между волком и ягненком, между жандармом и узником, между судебным приставом и должником.

Крючконогий был действительно должником Жибелотта и должником на огромную сумму, если принять во внимание, что средний дневной или, скорее, ночной заработок не превышал двадцати су, а долг его Жибелотту доходил в то время почти до невероятной суммы: ста семидесяти пяти франков и четырнадцати сантимов капитала и процентов вместе.

Правда, Крючконогий стоял на том, что получил только семьдесят пять ливров и девять су, протестовал против десятичной системы и ни за что не хотел принять ее, и, кроме того, уверял, что в составе этой суммы получил три монеты по тридцать су из олова и две по пятнадцати су – из жести.

Но, тем не менее, даже признавая сумму, которую считал справедливой сам тряпичник, все-таки невольно приходил в голову вопрос, каким образом Жибелотт мог дать ее товарищу, несмотря на всю свою бедность?

Прежде всего надо сказать, что промысел его был несравненно доходнее промысла тряпичника. Каждая убитая кошка доставляла ему от двадцати до двадцати пяти су, а если попадалась хорошая, ангорская, то и тридцать. Кроме того, в кошке ничего не пропадает: мясо обращается в кролика, шкура – в соболя.

Считая, что Жибелотт убивал по четыре кошки ежедневно, мы можем предположить, что он зарабатывал по пять франков в день или по сто пятьдесят в месяц, или тысячу восемьсот франков в год. Из этих тысячи восьмисот франков он всегда мог отложить тысячу, так как жизнь обходилась ему чрезвычайно дешево.

Трактирщики, которым он доставлял кошек, охотно давали ему кое-какие обрезки говядины или телятины, потому что Жибелотт, как и все великие охотники, не ел дичи, которую убивал. Относительно одежды издержки его были также невелики, так как шкурки его жертв шли на выделку костюма, который он носил бессменно зимой и летом.

Следовательно, Жибелотт был богат, настолько богат, что носились слухи, будто он держит меняльную лавку и играет на бирже.

Но несмотря на всю бедность Крючконогого, у него было нечто, чего не было у Жибелотта, – у него была любовница.

Каким образом девица Бебе Рыжая убежала из одного из трактиров бульвара и соединилась с Крючконогим, особенного интереса не представляет. Однако так или иначе, этот Крючконогий был любовником девицы Бебе Рыжей, портрет которой долго красовался на Таматавском бульваре между бенгальским тигром и нумидийским львом, что доставляло публике величайшее удовольствие, а царице Таматавской значительные доходы, так как она, опередив Мартена и Ван Амбурга в искусстве укрощать зверей, три раза в день входила к ним в клетки, каждый раз рискуя быть ими съеденной. Но с тех пор, как мадемуазель Бебе Рыжая исчезла из зверинца, ее портрет исчез с площади.

Но что же побудило ее к этому двойному исчезновению?

Догадок и слухов по этому поводу было много, но самым распространенным и правдоподобным был тот, будто в один прекрасный вечер мадемуазель Бебе ошиблась и вместо своего ридикюля запустила руку в хозяйскую выручку, а потом тихонько выбралась из барака и была такова. Царица Таматавская подняла по этому поводу большой шум и хотела даже потребовать, чтобы префект разыскал беглянку. Но в самом балагане оказался добродетельный дух, который позаботился о ее свободе и безопасности. То был господин Флажоле, человек, у которого не было ни земель, ни домов, ни капиталов, но который от этого не менее важно расхаживал по улицам Парижа, побрякивая пятифранковыми монетами.

Кто же был этот человек?

Он был управляющим и доверенным лицом царицы Таматавской, ее графом Эссексом, если сравнить ее с Елизаветой Английской, ее Риццио, если сравнить с Марией Стюарт.

У ее величества была даже наследница, родословную которой было бы легко изобразить, если бы подобного рода генеалогические исследования со стороны отца не были строго запрещены законом. Звали эту счастливую наследницу мадемуазель Мюзетт.

И вот этот-то господин Флажоле и дал царице совет не поднимать шума из-за пустяков.

– Хорошо, – сказала она, – пусть заработает себе петлю да веревку в другом месте. Я так даже очень рада, что за каких-нибудь несколько десятков франков отделалась от такой гадины.