Могусюмка и Гурьяныч

Иван Кузьмич сам из простых и по себе знает, что думает русский и чего он хочет, чего ему не хватает и кого бы он при случае шибанул как следует, да до поры не смеет. Возмущали его люди, которые уверяли, что русский народ — раб природный. Ходи или не ходи «в него», он как был неграмотным и злым грубияном и насмешливым по своей глупости, «не способным к усвоению цивилизации», таким и останется; его удел, мол, трудиться и воевать для блага высшего класса европейски космополитического.

Здешние ребятишки понравились Ивану Кузьмичу. Они в самом деле на редкость здоровы. Один из залавинских мальчишек, больной, при температуре не меньше чем сорок, бегал в дождь по лужам, лазал через заборы, да еще свалился с высокого тына, грохнулся боком о землю, и все же выздоровел.

Но дети не только здоровы, но и смышлены. Рассказывал ли им Пастухов про законы физики, про жизнь растений, про разные страны — ребята все понимали. Казалось, в них есть все, что нужно для будущих настоящих граждан.

— С такими задатками народ может поистине стать великим, — говорил Иван Кузьмич жене своей, тоже учительнице, Евгении Дмитриевне, маленькой, худенькой, белокурой женщине лет двадцати пяти, дочери разночинца, разделявшей все взгляды мужа. — Дети способные, а отцы в большинстве случаев люди, в которых многое хорошее подавлено в зачатке нечеловечески тяжелым трудом.

Никогда прежде не думал Пастухов, что рабочий народ может так сжиться с заводом и — что всего удивительнее — с железом. Тут даже у детей были навыки по части ковки и плавления. Люди здесь поистине любили завод, как живое существо. Пастухов немного смыслил в металлургии. Старшим ребятам он старался объяснять процессы, происходящие во время плавки, в свободное время бывал с ними у печей, у молотов, в литейной. Рабочим нравилось, что учитель ходит на завод. Пастухов еще в Москве, отправляясь на Урал, обучился слесарному делу. Теперь это пригодилось.

В семьях, где росли дети, каждый взрослый умел выковать железную вещь. С ранних лет тут привыкли к железу, к горячему чугуну.

Под вечер Иван Кузьмич вышел на какую-то поляну, заваленную дровами.

«Да это Варварин курень!» — обрадовался он.

Пастухов обошел поленницы. Какие-то кони бродили между пеньков. Полузамерзший мох мягко проваливался под их ногами, и в след просачивалась вода. Завиделась крыша землянки. Она как ярко-зеленый бугор. Видно, недавно обложена свежим дерном, и трава сохранилась, не выгорела и не замокла, не сгнила. На бугре торчала железная труба, и густо валил дым. Трезор кинулся вперед. Знакомая куренная собака выбежала ему навстречу с радостным лаем.

Пастухов отворил дверь в землянку и несколько удивился, видя, что там полно народу.

— Заходи, заходи, Иван Кузьмич, — признал его дедушка Филат, — милости просим!

— Милости просим, господин честной, — всполошилась и Варвара.

Все поднялись при виде гостя.

«Что за люди?» — подумал Пастухов. Он разглядел Чеканникова, Загребина и Волкова. Видимо, попал на какое-то сборище.

— С охоты? — здороваясь с рабочими, спросил учитель.

— С охоты! — с чуть заметным оттенком насмешки отозвался Загребин, рослый, носатый мужик лет сорока, с голубыми глазами. Это человек порывистый и неровный, на сходках кричит во весь голос, ругается последними словами.

Чеканников — бородатый, широколицый, с карими ястребиными глазами. Он сложил руки на столе, как бы приготовившись не ужинать, а что-то обсуждать. Пальцы у него вдвое толще, чем у Пастухова, приплюснутые, словно разбитые, красные, с черными ногтями, на ладонях двойные ряды желтых мозолей.

Волков невысок ростом, усатый, с веселым, острым взором умного и пытливого человека. Волосы стрижены коротко, по-городскому.

Загребин стал рассказывать, как он нагрубил управляющему, и громко смеялся — так, что слезы выступили на глазах.

«А вот этого мужика я и не знаю. Кажется, человек новый», — умывшись и подсаживаясь к столу, подумал Пастухов про Гурьяна, который видом своим отличен был от всех сидевших в землянке.

Ивану Кузьмичу — под тридцать. Он высок, волосы его расчесаны сбоку на пробор, лицо крупное, бритое, со светлыми бровями, руки худые, длинные. Он отдал Варваре жарить одного из глухарей.

На столе появилась водка. Пастухову поставили небольшой граненый стаканчик.

— Глухарь — царь всем птицам, — молвил Волков, подмигнув своим товарищам.

Пастухов уже смекнул, что мужик хитрит.

— Вон, видишь, барин глухарей принес, — сказал Гурьян, ласково обращаясь к маленькой белобрысой девчонке, и что-то еще добавил ей потихоньку.

Учителю такое внимание к ребенку понравилось, и бородатый мужик расположил его к себе. Пастухов знал, что в простых семьях, да еще при посторонних, внимания детям почти никогда не выказывают.

— По стаканчику, — молвил дедушка Филат.

— С горя-то, — добавил Гурьян многозначительно, и Пастухову показалось, что этот человек хочет вызвать его на какой-то разговор.

— Какое же горе? — спросил учитель.

— Конечно! Едим, пьем, мясо есть, глухаря жарим, — подхватил дедушка Филат. — Что же горевать!