Мой белый, белый город

И однажды я пришел к выводу, что он не считал меня своим лучшим другом. Я считал, а он – нет, ему было скучно со мной… Это открытие угнетало меня. Я даже заболел, а мама думала, что я простудился. Казалось, и повода не было для такого заключения, просто вошла в голову мне такая мысль, и все. Но я заболел от переживания. И мучил его своим постоянным присутствием. И он терпел меня, он был настоящим мужчиной в свои одиннадцать лет… Теперь-то, по прошествии долгого времени, я понимаю, что это была ревность, именно ревность. Ведь ревновать можно не только женщин… Я ревновал и мстил своему лучшему другу. Мстил злорадно, задыхаясь от трусости, испытывая сладостное удовлетворение, и ненавидя себя, и восхищаясь им. Месть моя была мелка: я не одалживал ему карандаши порисовать, хоть они и лежали у меня в столе без дела. А потом я чуть ли не плача швырял их с ненавистью по комнате… В присутствии Бориса я давал пососать конфету другим мальчишкам, которых презирал. И так страстно желал, чтобы и Борис меня попросил об этом. Но он не просил, а лишь улыбался. Как я тогда страдал! Я даже разрешил какому-то малознакомому мальчишке проглотить конфету, которая до этого шла по кругу. А Борис все улыбался… И в том, что я проголосовал за этого чванливого Хачатурова, была моя месть Борису, я не мог удержаться, даже во вред общему делу. А Борис даже и не взглянул на меня…

Я страдал оттого, что у меня не хватало в том возрасте мудрости. Ведь часто в другой, взрослой жизни к нам приходит эта мудрость, хоть порой обстоятельства ничем не отличаются от нашего далекого детства. С годами мы теряем искренность, мы приобретаем с годами умение скрывать…

Ровно в пять меня будит муэдзин. Тишина. Влажное утро. В комнате едва проступают контуры предметов. И негромкий, чистый голос муэдзина с минарета древней мечети Таза-Пир. Голос то поет, то что-то рассказывает, неторопливо и доверительно, то выкрикивает таинственные заклинания, то смолкает, чтобы через некоторое время вновь возникнуть звенящими звуками, словно щекоча утреннюю тишину. Это воспоминание я сохранил на всю жизнь…

Я встал, оделся, достал из-под кровати рюкзак. Мне почему-то хотелось задеть за что-нибудь, поднять шум, разбудить соседей, чтобы меня поймали и прекратили бы эти страхи и сомнения, которые тянутся вот уже неделю, после того как Борис взбаламутил наших мальчишек своим предложением бежать на фронт. Я не трусил, нет. Мое состояние объяснялось неопределенностью предстоящего, ломкой установившихся привычек. Я и в пионерский лагерь обычно уезжал неохотно и тяжело по этой причине. Просто я был маленький лентяй, пассивно-любопытный. Не в пример своему лучшему другу Борису, человеку экзальтированному, живому как ртуть, одним своим присутствием будоражившему всех, кто его окружал…

Привлечь внимание соседей не удавалось – все было аккуратно убрано: и тазы, и кастрюли, и чайник, все, что падает и грохочет, когда в этом нет никакой необходимости. Значит, так надо, решил я, напрасно вчера учил уроки… И вышел на улицу.

Я прошел мимо своей бывшей школы. Там теперь размещался госпиталь. В окне нашего класса сидел мужчина в халате и курил. Интересно, зачем он поднялся в пять утра? Болит что-нибудь? Или сегодня ему будут делать операцию? В госпитале по четвергам операционный день. Правда, теперь у них каждый день операционный – в нашем дворе жила медсестра, она рассказывала…

Я помахал раненому рукой и выпрямился, словно уже чувствовал за спиной винтовку. И настроение стало лучше… Раненый не ответил, он даже не взглянул на меня, он смотрел на крышу противоположного дома и куда-то дальше. Вероятно, на минарет мечети…

В условленном месте уже собрались ребята.

– Привет, Маугли! – сказал я и отдал честь.

Хачатуров важно вскинул ладонь к виску и сказал: «Вольно!» Хотя я и не стоял смирно. Просто ему не терпелось командовать… Тофик вытащил из портфеля четырехконечный крючок-«кошку» и показал мне. В случае, если придется что-нибудь стащить на базаре, очень удобная вещь… Я было возмутился: как это, что мы, ворюги? Мы на фронт собрались бежать, в Н-ском направлении. Но я ничего не успел сказать – из-за угла показался Борис. Он шел без рюкзака, сунув руки в карманы и опустив голову. Мы поняли – что-то произошло. Заметив нас, Борис подал тревожный знак, но тут из-за угла шагнула его мама и стукнула Бориса по затылку. В это время появились моя бабушка, старший брат Хачатурова – Сурен и дворник Захар, который повернул лицо к стене дома, чтобы удобнее было за нами наблюдать…

Родственники растащили нас в разные стороны для расправы.

Бабушка залезла в мой рюкзак и принялась выкладывать содержимое на асфальт: семь серебряных ложек (для обмена), пилотку, кусок хлеба с маргарином, трусы, спички, еще трусы…

При этом она приговаривала:

– Это зачем? А это? А это для чего? Ты что, в баню собрался?

Я молчал, я еще не мог сообразить – хорошо все закончилось или нет? Неужели сам инициатор нашего побега, Борис, стал предателем? Нет, вероятно, за ним следили, его мать считалась самой хитрой женщиной во дворе…