Гарнакерьян Ашот Георгиевич

Мой Лермонтов

Ашот Георгиевич Гарнакерьян

Мой Лермонтов

Мой Лермонтов -- другой:

Он не похож

На все, что в мемуарах

Написали,

На все, что современники

Сказали

О нем, мешая с правдой

Злую ложь.

Печать молчания

Уста сковала

И сладкопевцам,

И клеветникам.

Отлитый в памятники

Из металла,

Теперь он ближе

Не к земле -

К богам.

Но я опровергаю

Все портреты,

Хоть мне и незнаком

Оригинал...

Тяжелые, как гири,

Эполеты

Ему сдавили плечи.

Нервно снял

Мундир и бросил

На диван небрежно,

И распахнул пошире

Воротник,

И у окна

В сорочке белоснежной

На фоне белых

Ледников возник.

Столетний клен

Шумит листвой,

Качается,

А Лермонтов склонился

Над столом,

За облака мечтою

Поднимается,

А через миг -

Уже на дне морском.

И волны перед ним

Опять в тумане,

Слепой мальчишка

И контрабандист...

Как будто снова побывал

В Тамани,

И сердце трижды

Испытало риск.

Хоть небо близко,

Рядом, по соседству,

С души земная

Тяжесть не снята.

О вечное стремленье

К совершенству,

Зовущая за млечность

Высота!

О, этот спор!

Он никогда

Не кончится,

Пока живая мысль

Пронзает тьму.

Еще один клубок

Распутать хочется,

Дать сердцу крылья,

Чистый свет уму.

Еще одну

Тяжелую завесу

Над бездной

Вечной тайны приподнять.

О, этот спор!

Он нужен до зарезу,

Спор с высотой,

Чтоб с нею вровень стать.

И все же он не Демон,

Не Печорин,

Он от кавказского загара

Черен,

Как Азамат,

Приятель Казбича,

Мой Лермонтов -

Аристократ и горец,

И холоден,

И кровь в нем горяча.

Все в нем сплелось:

Стремителен и сдержан,

Нетерпелив,

Как бешеный поток,

И черств душой,

И беспредельно нежен.

Он легкомыслен,

Он же и пророк.

Мой Лермонтов -

Не образец героя,

В котором идеальная душа.

В нем вечное желанье

Непокоя,

С неутоленной жаждой

Мятежа.

Не в меру подозрителен,

Доверчив,

И горше смерти

Для него обман.

Мой Лермонтов -

Клубок противоречий,

Грозящий извержением вулкан.

* * *

Над Пятигорском

Шумный ливень льется,

А мы с тобой забрались

В темный грот

И смотрим, как от капель

Ветка гнется,

И слышим,

Как июльский дождь поет.

Здесь, говорят,

Печорин с Верой встретились

Почти в такой же полдень

Грозовой.

Легендами и вымыслами этими

Взволнован я.

Но Лермонтов живой,

Все заслонив,

Встает передо мною,

Бежит по тропкам

К дымчатым холмам,

В глазах, налитых

Южной чернотою,

Грусть с горькою улыбкой

Пополам.

То он стоит

У серных вод Провала,

То на прямой вершине Машука.

Кто скажет,

Где впервые зазвучала

Написанная гением строка?

На этих зеленеющих отрогах,

У неба и земли на рубеже?

Здесь выходил один он

На дорогу,

Здесь Демона

Предчувствовал уже.

Биографы пусть изучают

Даты,

Когда и где,

В каких краях он жил.

А мне важней,

Какую боль утраты,

Какую тяжесть

Он в душе носил?

Каким накалом крови

Чувства мерил,

Как праздновал

Печаль и торжество,

На что надеялся,

Кому он верил

И трепетно боготворил

Кого?

Заснеженные ледники

Кавказа

Ему напоминали

Русский снег,

Равнины, неохватные

Для глаза,

И лунный отблеск,

И саней разбег.

Позванивает колокольчик

Бойко,

И мимо обнищавших

Деревень

Проносится стремительная

Тройка,

Отбрасывая

На сугробы тень.

Из-под копыт летят,

Взрываясь, хлопья,

За перегоном

Скрылся перегон.

Надменная,

Кандальная,

Холопья

Россия погрузилась

В долгий сон.

Все яростней,

Все бешенее кони

Бегут, подхлестнутые

Ямщиком.

Спасаются, как будто

От погони,

В недобром одиночестве

Степном...

Что вспомнилось поручику

В изгнанье?

Над невской далью

Бледная заря?

Трагедия

Декабрьского восстанья?

Трусливая безжалостность

Царя?

Летящий сквозь столетья

Всадник медный?

Смерть Пушкина

И ужас похорон?

Свои стихи?

Они, как залп ответный,

Раздались,

Покачнув державный трон.

Любовь?

Но что от той любви

Осталось?

Она исчезла

Призраком пустым,

Та женщина.

Что ангелом казалась,

Но поступила

По-земному с ним.

Еще, как говорят,

В запасе вечность,

И четверть века

Не прожита им.

А он с тоской

Смертельною

Обвенчан

И собственным бездействием

Томим.

И это не придуманная поза,

Не наигрыш,

Не байроновский жест.

Он слишком чист

Для той житейской прозы,

В которой топчут

Человечью честь.

Но сердце от обид

Не разорвалось,

Глазам не надоела

Синева,

И в нем живет

Мальчишеская шалость

С причудами

Лихого озорства.

И радуется он

Цветку простому,

Воде, что можно

В родниках испить...

Две б жизни на земле

Прожить такому!

Он не сумеет

И одной прожить...

Завистники

Его живьем бы съели

За то, что звездных

Он достиг высот.

С ним рядом ходит

Не один Сальери,

Готовит гибель

И паденья ждет.

Расставлены

Опасные капканы,

И паутину сплетен

Вьет паук,

И пенятся

Гусарские стаканы,

И вертится

Ночей картежных круг.

Как факелы, горят

Селенья горцев

В тревожной непроглядности

Ночей.

И черный дым

Кольцом змеиным вьется

Над кладбищем

Обугленных камней.

Все беспросветно,

Все душе отвратно...

А бабушка,

Не покладая рук,

Хлопочет, просит,

Чтоб опальный внук

По высочайшей милости

Обратно

Вернулся в ненавистный

Петербург...

Черкесский конь

Под ним легко танцует,

А бурка к смуглому

Идет лицу.

Все выше в горы,

Свежий ветер дует,

Все ближе

К злополучному концу.

Среди ущелий,

Богом позабытых,

Он мчится,

Словно ринулся в полет,

И пуля та,

Что для него отлита,

К стволу прижавшись,

Очереди ждет...

А что Мартынов?

Разве в нем таится

Разгадка

Той трагедии большой?

Не он, так подвернулся бы

Другой -

Самовлюбленный, пошлый

И пустой,

С которым все равно ведь

Не ужиться,

Не примириться

На земле одной.